Литературный альманах "Складчина" № 7. Москва. Январь — апрель 2006 г.

Евгений Агранович

СКАМЕЙКА ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИХ

В пяти шагах будете кружить и не найдете. Укрытие что надо. Вроде бруствер из строительного мусора, проросшего многолетним бурьяном. Тут прошу, пригнувшись, нырнуть под согнутую рябинку. Там маленькая площадка, огражденная непрозрачным одичавшим кустарником и глухой задней стеной хирургического корпуса. Вот скамейка выздоравливающих — просто неструганая вершковая доска на двух пеньках. Укрытие, защищенное от чужого глаза-слуха, даже от жесткой протокольной пробы на достоверность произносимых здесь историй. Тут и не принято перебивать рассказчика требованием назвать участок фронта, дату, номер дивизии. Аргумент "люди говорили" считается достаточным подтверждением факта.

Главное — всякая байка должна утолять мучительный голод фронтовой братии по вожделенной справедливости. Было ли? Может, и не было. Но смерть как хочется, чтобы было.

Заметьте, слово "Я" здесь редко звучит. Обычно рассказчик только слышал об этом деле, но лично от самого́ героя или хоть от прямого свидетеля. Но приходится удивляться, что в рассказе из вторых-третьих рук яркие подробности выдают в повествователе очевидца.

Да вот, устраивайтесь с краюшку, сами послушайте. Садитесь смело, занозу не заце́пите. Доска отполирована нашими… как бы поделикатнее сказать? Нашими… предшественниками.

Разведка боем

Оратор нынче — сержант, тоненький, тощенький, весь сложенный вроде складного метра. Шинелька поверх белья. Пилотка надета, как тюбетейка. Рукав к рукаву на груди сдвинуты, зябкие кулачки в них запрятаны. А голосок притом авторитетный. Привык, что слушают уважительно. Связист ведь! Много чего секретного знает, ему в трубочку слышно. Фигура в блиндаже комдива неприметная, что-то невидимое, на шнуре при телефоне. Но видит-слышит и знает, что говорит:

— Заняли участок обороны после тяжкого наступления. Полторы калеки: одно звание, что дивизия, путного полка не наберется. Но держим оборону. Противник слабенько шебуршится, симуляцию делает, вроде грозен. А мы и вовсе не рыпаемся, огрызаемся для приличия.

Солдаты отоспались, норовят как-то обжиться в траншеях. Нашлись коммерсанты, купцы-коробейники, шастают потихоньку в тыл, на станцию, в деревню — поменять шило на мыло, трофейку какую на жратву. А тут у противника шевеление наблюдается. Не готовит ли чего? Комдив очень беспокоится. А ну как всерьез сунутся, чем держать? О чем и проговорился командующему армией. Конечно, подмоги не просил, так просто поделился тревогой, даже не надеясь… И надо же! Через два дня купцовская разведка доносит по солдатскому телеграфу: в ночь на станции тихо сгрузился эшелон — полк пехоты, свежий, целенький, всё новенькое, от сапог до пулеметов. Богатыри на подбор!

Дивизия вздохнула с великим облегчением. Официально комдив никакого знака не получил. Понятно, секретность, внезапность… Но вот наша тыловая разведка получила важнейшие данные. Приезжие тоже на базарчике появились с дефицитом — соль, сахар, мыло в брусках. Бабы им — курочку, яички. Наши знакомятся по-братски:

— С приездом! Богу молились, чтобы вы сменить нас пришли.

Те только фыркнули и отвернулись. А наши не унимаются:

— Значит, пополнение? Ох, как нужно! В самый раз спасение. Поддержка!

— Ага, — говорят, — мы вас поддержим, тру́сы поганые. Только посмейте драпануть! Шаг назад — пулеметами посечем гадов.

Дивизию аж передернуло. Зубами скрипнула дивизия, сплюнула с матом. Заслужили, значит, после таких побед и таких потерь!

Ночью с комдивом сидят у стола комполка первый и второй. Комдив негромко ставит им задачу. А я за телефоном. Чего недослышу, по рукам его читаю. Вот он положил ладони на карту, потом поставил их на ребро. Чуть раздвинул, пальцы раскрыл пошире, вроде приглашает войти:

— Полагаю, сунется немец в стык между вашими полками. Разведка боем, силами до батальона. Отойди скрытно влево до опушки леса. А ты — вправо до реки. Без единого выстрела. Дайте им беспрепятственно преодолеть линию обороны. И начинайте с двух сторон полегоньку, но заметно…

И пальцы комдива, гляжу, сближаются, как бы окружая, захватывая…

— И получилось?! — застонал кто-то на скамейке.

— Как по писаному. Немец толкнулся — никто не препятствует. Пересёк траншею, вторую… И вдруг перед ним, как на плакате, плотный строй сверкающей касками и пулеметами могучей пехоты. И что сразу и смертельно пугает — невиданное и необъяснимое оцепенение этого строя: ни движенья, ни выстрела. И самое поразительное — отсутствие малейшей маскировки. Напротив — парад, демонстрация в открытую!

И тут же зловещий шумок сзади — окружают!

И немцы драпанули, спасая свою жизнь. Ах, ни один из них не оглянулся. Увидали бы нечто совсем невиданное: парадный строй атакуемых рассыпался и схлынул, бросая новенькие пулеметы.

— И комдив все предвидел, рассчитал? Это что же такое?

— По-гражданскому сказать, талант. Комдив был выкормыш войны, из лейтенантов сорок первого. Сильно рисковал, но очень уж хотелось показать героям-расстрельщикам реального противника.

— Ох, чудо! — сказал край скамейки. — Не верится…

— Ты не поверил?

— Ещё как поверил, забурлил прямо! Но ох, такой эпизод весь фронт оглушил бы. А ведь ни звука слышно не было! Во всех штабах сводки, донесения, разбор боевых действий…. И нигде ничего не просочилось? Нет уж, извините, именно ох!

— Ох? А кто из участников эпизода мог занести в оперсводку, доложить по начальству такой факт? Немец доложит: бежал без выстрела, уже преодолев линию обороны? Или заградник признается: вместо бегущих спин увидел врага настоящего — даже пулеметы побросал? Или, тем более, комдив возьмёт на себя расстрельный трибунал как изменник, открывший фронт врагу? Вот уж когда злейшие враги были все единодушны, круговая порука, как сталь!

Тигры и зайцы

— Занятную трибунальную историю знает танкист из первой палаты. После ужина прошу на скамеечку. На нашем фронте многие что-то слышали, как за одно и то же действие получил танкист смертный приговор и орден Красного Знамени.

— Да, слышали. Даже в курсе предварительного факта. Если хотите по порядку, могу кратенько доложить, с чего всё началось.

— Замётано. Ужинайте пораньше, и сюда.

Собирались уже при свете спичек на колючем ночном ветерке, утеплившись по возможности. Сам рассказчик соорудил некий романтический плащ с капюшоном прямо из одеяла со своей койки, что категорически запрещалось даже в либеральной и снисходительной епархии главврача Шапиры.

Начал сержант негромко:

— Об разведке как понимают? Порыв, геройство, исторический лозунг, удар, захват!.. Это по вашей милости, газетные вояки, — поклон в сторону корреспондента. — А разведка, я извиняюсь, профессия, а не ансамбль песни-пляски. Разведка никакого шума-блеска на дух не переносит. Разведку, если хотите знать, надо очень даже уметь.

У нас было в полку. Это после Сталинграда немец вроде оправился, норовит повернуть волчью морду опять на восток. Надеется отыграться, готовит свои козыри.

Полковая разведка наша была именно негромкая, но удалая. Надо было языка добыть, очень недоставало информации, что там у них затевается.

Командир разведгруппы вывел ее скрытно, глубокой ночью. Саперы подготовили проход. Нейтральную полосу враг ракетами озаряет методически, через равные промежутки. Разведка приноровилась: сгорели ракеты — бросок и ложись. Новая ракета — не шелохнёмся. Темно — бросок… и так почти до траншеи врага. Уже и звук долетает узнаваемый: посуда загремела, хохот, обрывок громкой речи. Залп ракет — замираем. Погасло — напружинились мы, сигнал на бросок… Нету. До самых ракет. Догорели. Сигнал? И тут внезапно вожак поднял ладонь и повернул её назад. Это сигнал "обратно".

Тем же следом, пережидая ракеты, к своим. Уже встречают с носилками и мешком, принять связанного "языка", может, и своих раненых. Никаких! Все целеньки и без трофея.

Просто вернулись с пу́стом, без результата. Вы что, братцы, раздумали воевать? Струсили? Да вас расстреляют!

Командир без объяснений требует:

— К подполковнику меня!

Комполка не спит, ждет свою разведку. Вот они. Вытянулся разведчик, козыряет и молчит. Подполковник не орет, за пистолет не хватается, молча и вопросительно смотрит секунды три.

— Ни пуха, ни пера с охоты не принес? — интересуется подполковник.

— Разрешите доложить лично, наедине? — просит разведчик, запинаясь.

И тут комполка не возмутился, кивнул адъютанту: выйти всем вон.

— Ну, давай свой секрет. Что приволок? Документ? Приказ?

— Нет, только один звук слышал. Он малость прошел по рокаде, вдоль траншеи, потом повернул прямо на меня. Чуть прошел, взревел и смолк.

— И с этим звуком ты решил вернуться, шума не поднимая? Важный, значит, трофей.

— Очень, товарищ подполковник. Это дизель, и самый мощный, даже не слыхал такого. Думаю, разгадал я его.

Комполка даже привстал:

— Что же ты разведал?

— Много шумит немец, листовки кидает, хвалится новым оружием невиданной силы. Но пока не слыхать было — одни разговоры. А тут! По звуку — невиданной силы дизель. Чую, он — танк "Тигр". Одного зверюгу скрытно подогнали ночью к самой передовой. Утром сунутся, пробу сделают. Под прикрытием "Тигра"…

— Допустим, — подумал комполка вслух, — а чем его достать? У меня под рукой такой артиллерии нет.

— Разрешите мнение? Тут тяжелые зенитки близко в тылу. Сейчас вытащить батарею на прямую наводку. Встретим!

— Ладно, отдыхайте. Подтвердится ваше донесение — ты герой. А наврал — не обессудь.

Нетерпеливая скамья выздоравливающих потребовала:

— И что? Не томи! Утром-то чего получилось?

— Не знаю, спал, — скромно сказал разведчик.

Раздались смешки, потом гневная брань:

— Спал?! Мыть твою муть! Вот я тебя разбужу…

— Минутку, я как раз не спал, дальше могу продолжить, — предложил танкист в гипсовых валенках. — Началось, надо сказать, с рыженькой машинистки во втором эшелоне штаба армии…

— Какие машинистки?! Не дурачь людей. Знаешь, докладывай самую суть. Не театр тебе тут.

— Слушаюсь, можно и без рыженьких, — с лёгким испугом подчинился танкист. — Только понятно не будет.

В самый тот день мы — танковая бригада на ремонте — по соседству оказались. Нас прямо с улицы подполковник захватил и доставил на место. Обстановка такая: посреди нейтральной полосы громадный танк, пушкой к нам. Вроде пустой. Без признаков жизни. Никто такую видимую мишень не колотит. Немец надеется к себе вытащить. Наши тоже. Обхлопывают вокруг, чтобы не подойти было, а по самой махине ни-ни!

Пытались орудийный трактор — тягач от гаубицы РГК высунуть, ну хоть трос зацепить… Никак!

Подполковник только глянул на нас:

— Ну, танкисты?!

Мы ползком добрались. Снизу в донный люк протиснулись. Сразу едким дымом охватило. Кашель, не дохнёшь. Однако нигде не горит вроде. А дым без огня русского мужика не напугает. Боеприпасом танк набит, небось, как пирог капустой, но до сих пор не рвануло, может и еще чуток потерпит. При обстреле несколько оплеух получил чувствительно. Что-то сместилось. Проводка заискрила. Изоляция сгорела маленько. Она и сейчас смердит. Это и напугало хозяев. Не стали ждать, пока рванет. Драпанули.

Наощупь с карманным фонариком разобрались, исправили повреждение и завели танк. Ничего, неплохая машина, пошла милая своим ходом. В расположение танкового полка, к ремонтникам. А путь как раз через тыловую деревеньку — расположение второго эшелона штаба армии. В домиках отделы: кадры, финчасть, артснабжение, боепитание и прочее. Это где нас, боевых танкистов, так унизили, нестерпимо оскорбили… Пропустить такой случай?

— Стоп, — заорала скамейка. — Кто оскорбил, как? Непонятно!..

— Так ты же сам запретил про рыженькую. Я опустил ненужное…

— Ладно. Не чипляйся, придираст. Говори подробно.

— В одной из этих хат мы были накануне. Почтительно, уважительно, с великой просьбой — отпустите на один вечер на полковой наш праздник вашу сотрудницу… Так просим! Блик солнца рыженький за праздничным столом!..

А начальник её, плешь тыловая, решил, видимо, что вольнонаёмная должна служить ему во всех отношениях. Заорал, поставил по стойке смирно:

— Кругом! И вон отсюда!

Проглотили оплеуху. Он — майор. Мы — лейтенантики…

И вдруг — можно бы и ответить, напугать слегка героев тыла.

Картина — рассвет, тучки розовеют, тишь, птички…

Мы как жахнули из орудия вдоль улицы, по́верху, в белый свет.

Минута — и все эти вояки босиком в кальсонах рванули огородами, садиками бесследно. Деревня опустела.

Драпая, майор рыженькую бросил на растерзание захватчикам. Мы её с почетом погрузили в "Тигр" и укатили в полк.

Кто-то видел, как рыженькая уехала на танке с крестами. Смекнули начальники, кто это пошутил. И шутка приобрела более звучное название: измена Родине, нападение на штаб армии в немецком танке…

Майор быстрей, чем драпал, дело состряпал. Как завертелось! СМЕРШ, трибунал, смертный приговор всему экипажу. Изголодались без работы все эти инстанции, поесть, поспать забывают, так торопятся доказать свою надобность, преданность, оперативность... Как гладко, быстро проворачиваются колёса возмездия! Вот уже майор может смыть кровью преступников ужасное унижение.

Да, маленькая, минутная формальность — смертный приговор должен завизировать, утвердить командующий фронтом.

Рокоссовский только скользнул по приговору взглядом наискосок, по диагонали. И четыре вспухшие громадные буквы ударили ему в глаза: ТИГР?! Захватили исправную машину? Взять под охрану. Немедля собрать всю науку, оружейников, специалистов. Исследовать до винтика сильные стороны, уязвимые места, способы борьбы! Докладывать немедля!

Командующий приказывал стоя, как боем руководя. Он был взволнован. Адъютант с пером в руке и приговором на папке решился тихонько напомнить:

— Константин Константинович, приговор на подпись…

— Да, разумеется, дай сюда.

И вывел своим каллиграфическим почерком первого ученика: "Победителя не судят! Маршал Рокоссовский".

Война без выстрела

Тут говорили: за тот же поступок можно награду заработать, а можно — трибунал. Подтверждаю, лично сталкивался. Нет, я не судейский. И не большой начальник. Только погон у меня на плече — лейтенант, а в нагрудном кармане — другой чин, вроде аж полковник — корреспондент армейской газеты, свою силу имеет. Вот в этом качестве и был востребован неким страдальцем.

Приезжаю в командировку на презабавную станцию, забитую чемоданами, сундуками, комодами… Боевыми трофеями господ офицеров. Здесь кончается узкая европейская колея и начинается наша широкая. Значит, перевалка, перегрузка, толчея, суета, дня два-три тупого ожидания. Водка, карты, тревога-забота о барахле.

И вообразите порядочек: война кончилась, фронтовое начальство отвоевалось, настроение демобилизационное. А пограничная служба еще не приступила к делу, только озирается. Кто же командует? Железнодорожники, вагоны-паровозы, комендатура? Взвод старичья какого-то.

Реальная сила — бандиты, шпана, пена прифронтовая выползла из болота. Волки в полувоенных обносках.

Офицеры едут с трофеями, с деньгами (выдали отпускные за четыре года), с личным оружием, с пьяной беспечностью. Все празднуют победу, не верят, что живы остались. А враг не дремлет.

Вот спишь ночью в гостинице, а город булькает то и дело одиночными выстрелами в разных концах. Бандюги парами-тройками охотятся за оружием, деньгами, документами, билетами, квитанциями на багаж.

Кто должен шакалами этими заниматься? А никто. Есть СМЕРШ со штабом и охраной, раздробленные службы — сапёры, хозяйства разные в стадии расползания.

Я по редакционным заданиям мотаюсь допоздна. А в гостинице добродушная толстушка дежурная охает:

— Не дождался вас, только ушёл, такой милый лейтенантик!

— Записку оставил? Что сказал?

— Зайду ещё, говорит.

И на третий день дождался. Чистенький, опрятный лейтенант. Очень робеет. Говорит, я могу его из беды выручить. Совестно затруднять, но выхода нет.

А я голодный весь день. Спустимся, говорю, в столовку, за ужином побеседуем.

Шум, гам, толкотня. Достался нам маленький столик. Принесли жратву. Я навалился. Он и не притронулся — заняты уста историей дела. Родился и вырос в Китае, в Харбине. Русская школа в городке сотрудников КВЖД. Учился средненько, увлекался только одной местной наукой — восточным единоборством: дзюдо, каратэ, джиу-джитсу. Проявил усердие и, говорили, талант. Стал любимым учеником старого мастера. Выступал в состязаниях и побеждал. Мастер, похоже, решил завещать юноше свои секреты, вовлек его в тайную школу совсем уж зверской беспощадной драки — Щу-чу или Ду-шу, — точно не разобрал шёпот лейтенанта. Изучались приемы отнюдь не спортивные, изощренное бесчеловечное убийство.

Семья вернулась в Москву. Время было в институт поступать…

В этом месте разговора послышался мне в кабацком шуме чей-то крик: "Женька!" — так меня в те поры именовали. Я обернулся на зов и неловко смахнул со стола бутылку пива. Краем глаза вижу — мой Толя, тоже ища взглядом крикнувшего, не спеша протянул руку, взял бутылку из воздуха и вернул её на стол.

Так мартышка ловит пролетающую муху и отправляет ее в рот.

Неприятная ловкость вызвала холодок у меня на спине. С этой минуты я стал его слушать.

В институтах огромные конкурсы, а Толю в Инфизкульт на руках внесли. Всюду говорили о такой важной дисциплине, а кто будет учить и кого? Юный мастер модного спорта был как божий дар. Так доучился до третьего курса на специальной стипендии. Первокурсников уже сам учил.

И тут война. Юный патриот рвется на фронт, надоедает всем инстанциям письмами, рапортами… Не берут студентов…

И наконец повестка! Даже не обратил внимания на странность — не в военкомат на медкомиссию, а другой этаж, комната…

И вот Толя в ночном поезде, в отдельном купе с молчаливым вежливым офицером без знаков различия. Только на рассвете обратил внимание, что солнце встает не с той стороны, где надо. Не на Запад едем...

Захолустная станция. Маленький брошенный пионерлагерь — несколько домиков в легком ограждении. Размещается небольшое хозяйство без названия. Школа диверсантов.

Вот тебе группа, учи хорошенько, с ними же и на фронт, за фронт полетишь. Но вот уходит группа, прибывают новые. Учи! Тем более — неплохо у тебя получается. Успеешь на фронт, война не быстрая. Пока некем тебя заменить. И так три года. Уже лейтенант, и медаль "За боевые заслуги". Фронтовой паёк и оклад, маме по аттестату деньги посылаешь. Уже и нач., и зам. Крохотный, но отдельный домик на территории школы. А лет ему двадцать, кровь звенит, сердце бунтует…

Как он ухитрился познакомиться! И до деревни ближайшей верст семь. Но вот гостит у него вечером молоденькая учительница. И что они там, максимум целовались. И тут сапогом отшвыривает дверь, вваливается центнер пьяного хамства, разъяренный начальник школы лично:

—Что ты мне сюда блядей водишь?

Барышня, впервые в жизни услыхавшая такое определение применительно к себе, запылала и обмерла.

Толя шагнул к шефу и тихонько взмолился:

— Уйдите, пожалуйста, прошу вас!

Начальник, на две головы выше и вдвое тяжелей, хоть и пьян-пьян, а вспомнил профессию лейтенантика и отступил, правда, плюясь грязной бранью и угрозами.

Толя еле успокоил свою милую, чуть не заплакал от огорчения. Простите его, он контужен, с фронта, выпил лишнее, дверью ошибся, не к нам шёл! Простите! Завтра он и не вспомнит…

Но начальник вспомнил. Завтра был арест, вскоре трибунал и ужасный приговор. Угадайте формулировочку. Разоблачение дислокации секретной части. Ну, пожалели молодую жизнь, заменили тремя месяцами штрафбата. Дальше колёса судьбы уже медленно крутились. Переводили с места на место, ждали, пока группа наберется, не возить же их поодиночке!

А война шла быстро. Батальон назначения был уже в Померании. Вышел из боя, сохранив половину состава, и формировался. Очередной боевой задачи для такого подразделения, видимо, уже не будет. Что создавало для комбата неожиданные трудности. Удержать такой своеобразный контингент в порядке и повиновении в обстановке безделья и в атмосфере близкой победы и ожидания амнистии мудрено.

Командиром штрафного батальона назначался обычно самый опытный, мудрый, справедливый офицер, ибо права ему давались необычные. Он мог казнить и миловать по своему усмотрению. Мог расстрелять штрафника, даже не отчитываясь. Мог и вернуть к жизни потенциального мертвеца. Поговорив минуту с Анатолием и прочитав сопроводиловку, комбат сразу понял, что за преступник перед ним. Он взял лист бумаги и начертал таковы слова:

"Сего числа, рядовой вверенного мне батальона Дольщиков Анатолий при отражении вражеской контратаки подбил немецкий танк и, будучи раненым, не ушёл с поля боя. Ходатайствую о снятии с него судимости, возвращении ему звания лейтенант и медали 'За боевые заслуги'".

А Толя, хоть и не законченный, но Инфизкульт, и солидный опыт преподавания. В батальоне появились кружки самбо, каратэ, волейбол, чемпионат по боксу, по легкой и тяжелой атлетике. И батальон охотно учился таким многообещающим полезным приёмам и навыкам.

Вскоре после Победы батальон перебросили в старые казармы на советской границе. Толя жил на квартире в городке, а в батальон ходил как на службу, с восьми до шести. Вечера проводил в приятной компании местных сверстников. Появилась у него и барышня. Однажды проводил её с вечеринки домой. На крыльце, видимо, еще постояли. Так что возвращался уже за полночь, в приятном настроении.

На пустой улице, освещенной только полной луной, приключеньице.

Из ворот, что ли, вынырнули трое, внезапно оказались сзади.

По движению отблеска на темной витрине магазинчика Толя понял, что замахнулись, мгновенно отклонился. Удар железным ломиком пришелся по краю шапки (только выдали зимнее), по погону, сукну шинели, толстой подложке плеча, такой же подложке кителя, с погоном. Все это смягчило удар. После Толя показывал на плече страшненький кровоподтек, но кость не пострадала.

Толя обернулся, ударил обидчика локтем в шею, выбил с места шейный позвонок. Мгновенная смерть.

Второй бросился на лейтенанта с ножом. Толчком в колено Толя сбил врага с ног, вывернул падающему руку так, что тот при ударе о землю точно напоролся на собственный нож.

Третий от него побежал. Он махал пистолетом, но, видимо, патрона не было. Толя догнал его в три прыжка. Просто подножкой шлёпнул на землю и тут же прыгнул ему на спину.

Доля секунды и ювелирный расчет: вся тяжесть тела и мускульная сила ноги сосредоточились в железной подковке правого сапога. Удар должен был сломать ребро, а острый обломок — пропороть сердце. Лейтенант не стал проверять результат своей работы. Вернулся, поднял свою шапку, отряхнул снег. Пошел домой и лег спать.

Если годами, ежедневно и многократно шлифуешь свой прием, чуть не доводя движение до точки результата, а однажды при необходимости завершаешь прием, никакого потрясения не ощущаешь.

На следующий вечер Толя, как обычно, в компании приятелей. О чём тут разговор? Удивительное происшествие недалеко от нас. Утром на привокзальной нашли троих убитых самым странным образом. Бандиты, с ножами, пистолетами… Видать, вышли на ночную охоту, не на того напоролись.

А лейтенант, ну мальчишка же! А тут барышни… Возьми и брякни:

— Я, моя работа.

Девочки ахнули:

— Нет, шутишь? Ну, расскажи! И как это возможно?!

— Сколько у нас ребят? Стол, стулья с ковра! Валите меня на пол!

Ну, разом… взяли!

Шум, свалка, женский визг!

Все лежат, Толя стоит, улыбается:

— Ну, еще разок. Начали!

Результат тот же. Вечер прошел очень интересно, было чего дома порассказать!

А наутро у Толиных дверей ждет джип. Привезли в отдел. Допрос:

— Было? Расскажите подробно. Почему не доложили?

— Кому? Среди ночи? И зачем? Ясно — бандиты, защищался. Не я же напал на троих?

— Хорошо. Идите. Завтра в девять сюда!

И пошло. То новый начальник. То не так показали вчера. То — не может быть! Трое вооруженных, один…. Возможно ли это?!

— Ну, давайте трех бойцов, покажу.

— С ума сошел? Убивать будешь тут?! Бред какой-то, враньё.

— Ладно, сдаюсь. Соврал, как мальчишка. Девушки слушали… Ну, врал, что мне за это?

Опять не верят. Завтра-послезавтра… А штрафбат уже готовится к демобилизации. Дольщикову твердо обещано: едешь в Москву в Инфизкульт, доучиваться. А тут и не судят, и не отпускают. Подписка о невыезде. Это ж не окно разбил, тройное убийство. И ладно, иди себе домой к маме! Невозможно дело прекратить, невозможно обвинить…

Теперь вся милая компания, которая его заложила, мечется в поисках выхода: как помочь? И вот блеснула надежда. Тут приехал журналист, он напишет фельетон, и тебя отпустят.

На первый взгляд — хлеб для корреспондента. Ясно, надо парню давать орден, а не срок. И так верит мальчик в справедливость, в чудо печатного слова. Как отказать? Признать себя беспомощным перед чиновной тупостью?

И я обещал: "Попробуем побороться. Приходи каждый вечер".

Как благодарил! Ушел окрыленный. А я очнулся.

Минуточку, а у кого дело? Милиция? Её ещё нет. Комендатура? Железнодорожная охрана? Пограничники? Одну зелёную фуражку видел вчера в городе. Ещё не приступили к службе. Так кто же? СМЕРШ. С этими ни разу не сталкивался, понятия не имею, как действовать. Положусь на удачливость свою, на находчивость… Вывернусь как-нибудь. Пошёл, без компаса и карты, с одним только сознанием правоты. И кого она защитила?

Особняк в парке, без вывески и часового. Внутри у дверей стол с телефоном и хмурый офицер:

— На какой час вызывали?

— Нет, — говорю, — я не по вызову.

А у офицера глаза круглые:

— Сам пришел? Зачем?

Просто подаю удостоверение. Корреспондент.

Вскочил, оставил пост. Лично повел к кабинету майора. Это настораживает. Чувствуется напряженное ожидание беды?..

За столом массивная фигура, крупные черты лица, нездоровая землистая кожа. Протянул руку… Нет, не для рукопожатия, за документом:

— И что надо корреспонденту?

Ну, я запел. Вы — такое знатное, уважаемое подразделение, а в печати не слышно о ваших героях. Несправедливо. Понимаю, секретность. Но хоть о рядовых, сержантах, отличившихся в службе можно бы… Резко перебивает. Нет, не можно. Не надо нам громкой славы, наград. Мы служим, не щадя сил, здоровья, самой жизни, охраняя Родину от коварных врагов…

И быстро закипает, почти кричит… Кому? Лейтенантику из газеты? Нет, он страстно доказывает кому-то выше свою нужность. Значительность, безупречность. И как нападает! Нет, оправдывается! Неужели боится? И тут же подтверждение: прерывает крик, переносит огонь на меня:

— А тебе тут что понадобилось? Что вынюхиваешь? Какое задание, чьё?

И в глазках мечется злоба и ужас. Убить готов. И способен. Вполне реально я смерть почуял. Умолять, просить пощады? Тем более придушит. Самому напугать, пригрозить? Нет. Выход нашелся сам, в долю секунды. Отвечаю негромко, с приятельской улыбкой:

— Да на вас и при сильном желании никакого компромата не найдешь, хоть тресни. Разве что совсем уж мелкий анекдот. Дольщиков и трое бандитов.

Поверите? Мой СМЕРШ подхватил дружеский тон:

— Может, выпьем?

— А что есть? — я тоже удивил.

— Что хочешь: виски, джин, арманьяк, "Наполеон"…

Я заказал армянский коньяк пять звездочек.

После второй майор заговорил по-человечески:

— Дольщиков — пустяк, думаешь? А осторожничать приходится. Начальство новое, не знает, к чему прицепиться…

Ага, проговорился. На пороге увольнения майор, а то и похуже чего. Эти всемогущие неуязвимые владыки тоже слетают каждую пятилетку. Ягоду — расстреляли. Ежова тоже шлепнули со всей свитой. А тут на низшем уровне отголоски. Вдруг смена ближайшего руководства. Дымком потянуло. Вот и признается майор с подкупающей честностью:

— Как бы тут не дать промашку! Не вижу простого выхода.

— Под трибунал его, — посоветовал я.

— Скажешь! И оправдают? Засудят? Не угадал. Будет пятерик условно без поражения в правах. Служи, учись, отличись на спартакиаде — и снимут судимость.

— Ну и хорошо, — говорю.

— А анекдот на всю Россию? Три трупа и один дурак. Это кто будет?

— Ну, так отпусти с миром. Три трупа — бандитская разборка. А кто видел убийцу? Свидетель есть? Кто выследил, взял того лейтенанта? Сам расхвастался. И где? На вечеринке, перед девочками. Один, голыми руками троих бандитов! Поверите? Да явно врёт, в чём и сознаётся тут же. Объяви благодарность и выгони домой.

Майор счел нужным ответить стоя.

— Это уж будет тяжелая политическая ошибка. Не видишь, корреспондент? Власть не защитила лейтенанта от бандитов? Он и сам неплохо справился. И докладывать некому, нет, значит, власти. И не нужна она. Фронтовички эти подумают, что они и есть власть, бояться перестанут. Сами с боевым опытом и при оружии.

Вон куда метнул! Не ожидал я.

— Ого. Майор! Из мелкой драки у тебя мировой пожар вырос. Ну, кому придет в голову…

— Уже пришло. Этим победителям надо укорот сделать, напомнить, кто в доме хозяин.

— Так что ж ты этого героя — по старинке в лагерь? — не удержался я. — Тоже ведь люди не поймут.

— Вот и не знаю, как быть.

— Наливай, научу. Не знаешь, как поступить — не поступай никак. Не было никакого преступления. Кто-нибудь требует поймать убийцу? И дела не было. Кого-нибудь задержали по подозрению? Арестовали? Никаких следов, — тут я все же усомнился. — Нет, не получается. Дело же заведено. Допросы. Подписка… Документ, куда денешься? Стереть всякий след? У тебя и прав-то таких нет.

Так и вскипел:

— Что? У меня… прав?!

Кнопка звонка, трубка. Крик:

— Тырина ко мне с делом 517!

Выхватил из рук лейтенанта тоненькую папку "Дело".

— Это всё о нем? Ещё где-нибудь есть записи?

— Полностью всё здесь.

Взмахом руки отпустил сотрудника и, не дожидаясь его ухода, с треском порвал папку на четыре части и бросил на пол:

— Вот тебе мои права!

Я не поленился нагнуться, извлёк из дела рваную подписку о невыезде и с благодарностью удалился.

Был третий час ночи. С порога гостиницы встал навстречу мне мастер спорта лейтенант Дольщиков. Я протянул ему рваный листок:

— Всё, Толь, отвоевался. Поезжай в Москву, в институт.

Толина рука сильно сжала мою руку. Он порывисто вздохнул, поднял глаза и вдруг спросил:

— Не понравилось вам, что я его догнал, правда?

Я даже не понял:

— О чём ты? Кого догнал?

— Третьего бандита. Он уже сам убегал, не нападал…

Послесловие

Позвольте кратко ответить на возмущенные негодующие звонки, письма, отклики типа:

"Враньё! Неправда, не было этого!"

"Лично я — свидетель, участник (сын, внук участника) — заявляю: ни слова правды тут нет!"

"Я — историк. Исследователь архивов, документов ВОВ. Нигде и ничем такие факты не подтверждаются. Рокоссовский никогда этого не говорил".

"Ложь, враки, а то — и злонамеренная клевета. Где вы откопали эти небылицы?!"

Успокойтесь, высокочтимые знатоки, историки, свидетели. Вы совершенно правы. На самом деле ничего этого не было. Однако взяли мы эти небылицы из очень даже реальной действительности.

Источник — во мнении народном, в глубоких пожеланиях рядовых нечиновных фронтовиков. Оставалось только угадать и записать эти мечты.

Так и слышу:

— Сами выдумали! Выдаете за народное, чтобы в печать проскочить. Попались?

Скажем, отчасти. Все бродячие байки, стишки, песенки были кем-то изначально придуманы, а в дальнейших пересказах обрастали деталями, расцвечивались… Вот и нашему автору довелось, крайне скромно, внести в сокровищницу народного творчества две-три негромких песенки.

Может случиться, что наши истории соскользнут с этой страницы в вагонный разговор. Забудутся фамилии, названия, а люди будут рассказывать...

Ноябрь 2004 – март 2005

Евгений АГРАНОВИЧ

Родился в 1919 году в Орле. Живёт в Москве. Участник Великой Отечественной войны, прошёл путь от Москвы до Берлина. Окончил Литературный институт. Поэт, прозаик, кинодраматург. Член Союза кинематографистов России. Бард.