Воспроизводится по книге: Евгений Агранович. Избранное. Москва, Вагант, 2001
Оказалось — проще простого, поставил дрожащему алкашу бутылку "трагического", так тут называли таврический портвейн, который с семи утра продавали страждущим, и этот алкаш тут же уладил всю Севкину дальнейшую жизнь.
Вообще-то везение началось ещё накануне. Спать Севка роскошно устроился без малейшей прописки на морвокзале в мягком глубоком кресле, в тепле и чистоте. И никто не прогонял, милиция только вежливо обходила его длинные ноги. Вся амуниция Севкина была копеечная: туристский костюм девять восемьдесят, полукеды три пятьдесят, сумка "Аэрофлот" шесть рублей. Но всё новенькое, только с магазинной полочки, да в курортном городе и приличного человека можно встретить в такой одёжке. Выспался, как малец на сеновале. Утром в сверкающем белоснежном туалете можно было изводить бочками "хол." и "гор." воду, даже побриться. Электробритву, почти новую, взял накануне в комиссионке за трёшку. Правда, билет с севера до юга сожрал почти все денежки, зато в один день перелетел из арестантов в курортники.
Выплыл он на прохладную и пустую ещё площадь под длинные тени кипарисов. Когда последний раз погуливал так медленно? В деревне за гармошкой? Севка шевельнул плечами разминочно, тело полностью было бодрым, свежим. На душе, конечно, пока только тонкая корочка отошла, дальше — лёд. Да он и не спешил отогреваться, знал, в какую хлипкую жижу обращается оттаявшая мерзлота. И инстинктивно приберегал до поры лагерную обезболивающую заморозку. Сейчас он с лёгким злорадством прикинул, сколько кубов можно взять на этих здоровенных кипарисах и пальмах родной своей бензопилой. Выходило, что при лёгкости обрубки сучьев да с трелёвкой по асфальту можно к обеду две нормы хапнуть и закрыть процентовку прямо-таки шикарно.
Алкаш в линялой ковбоечке первым стоял у неоткрытого ещё окна закусочной в состоянии, по-лётному сказать, флаттера — жёсткой вибрации вразнос. Он издали замахал Севке руками и пустил его перед собой, чтобы не клянчить, а честно заработать стакан, избавляя человека от изрядной уже очереди. Свободный и великодушный Севка взял ему целую бутылку, учитывая, что от пельменей алкаш отказался с негодованием — не может и смотреть на жратву. Встали за круглым столом на нежарком ещё солнышке. Средний алкаш как разговаривает? Только сам и только о себе, причём без передышки, чтоб другой слова не вставил. А этот буквально оказался человеком, отечески расспросил Севку и в минуту главное усёк.
Не, не отдыхающий, хочет тут обосноваться, работать. Паспорт? Есть, но со штампиком, из заключения. В городе не пропишут.
У нас какая работа? Порт — исключается. Автобаза — квалификации нет. Остаётся обслуга по санаториям, дорожки подметать, пляж убирать, ремонт по мелочи, кой-какая стройка. Не хочет на людях, забился бы в нору подальше, сторожем, что ли, куда... Сторожем со штампиком? Вряд ли.
Второй стакан промыл глаза алкашу, увидал перспективу.
— В лесу, бывает, не жил?
— Как же, жил, два сезона вольным, третий — в общем режиме.
Верхом? Может. Охотник? Ну не классный, а мало-мало шурупит.
— Тогда вот что тебе нужно, парень, — постановил алкаш. — Так через часок двигай прямо в райком партии к первому секретарю. Да нет, ты слушай, не нужен тебе секретарь, а сядешь в приёмной. Там с утра будет ждать боровок такой. Причёска с рощи на гору — с виска на плешь. Чёрный костюм с медалями. Усёк? Сядешь рядом, угостишь закурить, обязательно "Казбеком", купи сейчас, он курить бросил, своих не имеет. Всё ему расскажешь подчистую, понравься. Сам в тебя вцепится, ему во как люди нужны. Тут тебе и нора — первый сорт, охотничий заповедник в горах, над винсовхозом. Егерем на восемьдесят рэ. Но не боись, практически считай двести. Квартира казённая, вместе с мебелью и дровами. Парного мяса — навалом, продавать будешь знакомым в городе. И вся лесная снедь, грибы-ягоды, ну и шкурки, если не дурак. Подстрелить кабана или оленя приезжают большие люди, припасы свои обратно не везут. Тут тебе икра и рыбка, пиво чешское ящиками... Наловчишься, войдёшь в дело, женишься.
Вот теперь пожрать бы. Ты как ещё, располагаешь?
Севка располагал. Трёшка не решает, два шашлыка и по "трагическому". Теперь алкаш позволил осторожно полюбопытствовать, каким путём молодой человек пришёл к заключению?
Ну, была маленькая изыскательская партия в тайге. Полторы тыщи подотчётных куда-то сгинули. Суд, конечно. И друзья-товарищи как-то очень споро и артельно — навались, сама пойдёт— спихнули растрату на слепого щенка Севку, приведя всю эту мелочную путаницу к удобному для судьи виду простой задачки с одним, сидящим на скамье за оградкой, неизвестным. Тусклая неопрятная судья, от которой за версту тянуло формализмом и хроническим бабьим неустройством, похоже, понимала, что её наводят на решение и не собиралась тратить в пустяшном деле силы души на ворошение и перекопку следствия с самого донышка. Но с другой стороны, — не питала к Севке ничего, кроме брезгливого сочувствия, и намеревалась ограничиться чем-то минимальным и условным.
Помешал сам Севка, когда в важную минуту показаний свидетеля номер один, дружка неразливного, прыжком перемахнул подсудимый барьер, достиг свидетельской трибуны и врезал другу в подлый глаз. Самоубийственный этот жест окончательно убедил судью в стерильной Севкиной невиновности, но парадоксальным образом привёл к году общего режима. Не могла же судья зажмуриться на такое грубое хулиганство прямо в зале суда.
Почуяв, что Севке рассказывать неприятно, тактичный алкаш перешёл на осуждение неугрызаемого шашлыка — кусок себе, кусок собакам, которые тут крутились под ногами по-деревенски. Сколько тут бездомных псов!
Алкаш указал на стоящего в пяти шагах красивого рослого дворнягу.
— Видал? И не подойдёт.
— Сыт небось, — решил Севка.
— Как же, сыт! Смотри нос, а хвост? Жуть жрать хочет.
— Значит, боится, битый, что ли?
— Такого побьёшь, — хмыкнул алкаш. — Не угадал. Тут вопрос моральный. Унижаться не желает. Стыдно побираться при такой-то мускулатуре.
Бросили издали по куску. На лету ловить не стал, подобрал не спеша, с достоинством.
Этот пёс, если назвать по ровной светло-серой окраске — Пепел, был молод, силён, хорош собою, свободен... и до воя несчастлив.
Райская жизнь, никаких забот, всегда тепло, пропитание достаётся запросто, подойди к любой закусочной или кухне санатория, а из столовой сердобольные дамы ещё вынесут в бумажной салфетке лакомый кусок, чтобы посюсюкать над красивым, чистым псом. Собаки чистоплотны, когда есть возможность. А тут море — хоть не вылезай. Компания добродушная, даже порядочной драки не припомнишь... Чего тебе ещё? Но неужто живёшь на свете только для того, чтобы кормиться? Тогда надо бы родиться таким, как Тяв, например, слабеньким трогательным увальнем с крольичьим ростом и мужеством. Зудит в каждой жилочке Пепла, жить мешает разящая сила его мышц и клыков, которая никого не разит. До боли переполнила отважная преданность его сердце, которое никому не предано. Даже не разумом, кровью понимает пёс, что рождён для тяжёлой опасной службы, для смертного боя за Великого и Единственного. Он был у Пепла, обязательно был, но когда-то они потеряли друг друга. Пёс мучительно старался вспомнить голос, запах... Главное дело его было найти потерю, которую он никогда не имел и не терял. Пепел искал хозяина.
Ещё щенком он бежал за каждым, кто ему языком поцокает, а его забывали у порога, а то и прогоняли. Он дрожал от обиды: как можно было так ошибиться? Но бежал за следующим с великой верой. Особенно тяжко бывало, когда хозяин держал его день-два, тут он уже привыкал, влюблялся... и снова оказывался ничьим. Зачем бросаешь, мне ведь ничего от тебя не надо, хоть не корми, сам добуду, хоть бей — стерплю, дай только возможность служить тебе, отдать Единственному всю силу, всю верность, даже жизнь.
Ну, берёшь мою жизнь?
Нет, никому не нужен.
А недавно был хозяин настоящий, любил Пепла и дорожил. Вот был лучший — нет, единственный месяц жизни. Правда, хозяин — всего только мальчик, слабый и хроменький, сам имел хозяев, родителей. И поначалу, вот срам-то, Пепел в этом мальчике своего хозяина не учуял. Псу всегда виделся хозяин крупным, грубым, пахнущим табаком и потом. А тут... ну поиграл с ним мальчик, вынес косточку, такое и раньше бывало.
Мальчик за обедом мяса есть не стал, подобрал остатки и с родительских тарелок, завернул в бумагу, вышел в парк. И застал свою собаку принимающей подачку от толстой дамы. Кусок застрял в горле Пепла, когда увидел он подбегающего скачками мальчика и его взгляд... Да ведь это — хозяин! А я из чужих рук... Ну виноват, обругай, ударь, и больше никогда!.. Но мальчик не проучил, не наказал, он надулся. Бухнул свой свёрток в урну и ушёл не оглянувшись.
Пепел кинулся следом, тёрся об ноги, стонал, в лицо заглядывал. Мальчик не желал замечать. С ужина хозяин ничего не нёс, а Пепел ни у кого не брал, потащился за мальчиком к стеклянным дверям кино и сидел там до конца сеанса, чуть подвывая. Мальчик и этого словно не видел, а отец его объяснял соседям, что горестный вой пса — рецензия на кинокомедию, причём обоснованная. Только утром, выйдя искупаться перед завтраком и застав кающегося зверя у порога, мальчик простил его и помирился.
В ходе этой болезненной притирки характеров оба мучились, и пёс и мальчик. Каждый жадно тянулся к близости с кем-то и многажды бывал на этом бит и обманут. Пепел нахватался пинков и унижений. Мальчик уже не подходил к сверстникам. Случалось, старшие приказывали им поиграть с беднягой, но он гробил свою команду в футболе и хоккее, на войне сразу попадал в плен, и пацаны спешили избавиться от такого балласта, а иногда всей компанией принимались хромать вокруг него, состязаясь в точности подражания. Мальчик и собака были подготовлены к тому, что и тут ничего не выйдет, даже ждали первой приметы новой неудачи, чтобы с горьким облегчением понять — опять пустое дело — и отвернуться. Первый же легчайший признак небрежения другой стороны попадал на содранную кожу и заставлял немедленно кинуть и плюнуть.
Наблюдая амплитуду этих отношений, отец тихонько потешался. Он узнавал график хорошо известной ему игры с каждой новой его лаборанточкой, чередование обожания и равнодушия: "Очень ты мне нужен! А я тебя и не замечаю! Жить без тебя не могу!.." Сыном отец, собственно, не занимался. Сперва было рано для мужского воспитания, потом сразу поздно, такой похожий на него мальчик уже стал, в смысле характера, маленькой, но прочной моделью матери — плаксивый, вечно обиженный, обременительный и хитрый. Отец без борьбы принял это поражение, как и многие прежние. Сам по себе он был человек природно не злой и не глупый, настолько не глупый, что умел пятнадцать лет скрывать свой ум от жены. Но жил он сплошными подменами. Трусливые постельные интрижки вместо любви, рыбалко-покерные контакты вместо дружбы, показушная игра в науку вместо труда. Какое же дивное сочетание планет понадобилось для рождения такой натуры?! Он жил... как бы сказать? Вот примчишься, бывает, а аэропорт, на бегу спотыкаясь коленями о свои чемоданы, и слышишь: откладывается до восьми... до десяти... будет объявлено особо... Слоняешься по залам, с кем-то перемолвишься словом без интереса, в буфете примешь стопку, подашь готовой шуткой заявку на длинноногую стюардессу... Да, отец так и жил. Он просто не знал, чем бы заткнуть эту нелепую паузу между рождением и смертью.
Мальчика было жаль, конечно: рука матери не воспитывала, а калечила его. Но отец весьма проницательно окрестил его про себя не хромым, а горбатым, возлагая надежду на ис.правление по известной пословице. И вдруг, смотри-ка, мальчика стал быстро выправлять хвостатый Макаренко на четырёх лапах. Метод воспитания могучий: будь, малыш, покровителем, корми, учи, заботься и получай беззаветную преданность.
Пока мальчик на весь месяц полностью перешёл на попечение собаки, не надоедал взрослым, Пепла терпели, мать даже льстила ему: побережешь мальчика, правда? И Пепел берёг крепко. Только служба, к сожалению, была пустяшная. Носи за мальчиком на пляж и с пляжа невесомую сумку — с полотенцем и фруктами, купайся с ним, чтобы не заплывал, сбегай за палочкой, которую мальчик и отбросить-то далеко не мог. Ты не устал, хозяин? Садись верхом, домчу до санатория. Но мальчик обращался с псом так деликатно и бережно, что и за ухо не дёрнет.
А когда, заигравшись как-то, Пепел прыгнул лапами на плечи мальчика и свалил, так что тот приложился больной ножкой о камень, хозяин даже заплакать не разрешил себе и ещё Пепла успокаивал:
— Чего воешь? Ты же не нарочно!
Первые дни родители хозяина не одобряли совместных купаний мальчика и пса, но увидев, как сынок, чуть приустав, обнимает пса за шею, а тот свободно его буксирует и всегда к берегу, успокоились.
Однажды, выйдя из моря, мальчик обнаружил свой топчан занятым какой-то длинноволосой парочкой: чеши, пацан, в другое место. Пепел подбежал и рыкнул. Безотказный жест динноволосого — нагнуться за камнем, обычно обращавший собак в бегство, привёл только к тому, что Пепел присел для прыжка и в легкой улыбке показал клыки. Этого было довольно, чтобы топчан освободили.
Ну а если, случалось, чужие собаки принимались лаять и наступать на мальчика, Пепел не деликатничал, а молча и мгновенно кидался и рвал всерьёз, так что собаки и адрес санатория забывали.
Мальчик не уставал возиться с Пеплом с утра до ночи. И не ради развлечения. Он учил пса не глупым фокусам, а делу: прыжок в длину и в высоту, поиск спрятанной вещи по запаху, доставка, что всего трудней, предмета по названию — дай тапочки, тащи сюда маску, пить хочу, где у нас пепси? Пёс был типичный пятёрочник, терпеливый до одури, настырный и тщеславный. Только бы понять единственный разочек, чего хочет хозяин, и тогда уж пёс выполнит приказ безошибочно, хоть завтра, хоть через неделю. Мальчик говорил чуть притворным голосом — неплохо, Пепел, ты исправил двойку, а пёс наливался весь, от носа до хвоста, тёплой сладостью гордости.
Воспитывать самому было так интересно и приятно, что не хотелось и на обед уходить. Но чему учить дальше? Мальчик откопал в санаторной библиотеке брошюру по служебному собаководству и всегда носил с собой. Ещё не обсохнув после первого купания, мальчик и пёс в обнимку склонялись над книгой. Отец уверял, что они читают вместе. Норма была большая — страничка в день. Строки и картинки поясняли, как выслеживать и преследовать врага, подползать скрытно, как одолеть бандита, вооружённого пистолетом или ножом. На пляже и в парке разыгрывались целые истории со стрельбой, погоней, дракой с фашистами и бандитами. Пепел играл собаку, мальчик — всех остальных. Пёс так быстро и цепко схватывал урок, будто не новое учит, а только вспоминает забытое.
Для соседей по пляжу и родителей мальчик никогда цирка я не устраивал, только однажды, когда зашла речь о способностях породистых собак и глупости дворняжек, хозяин заступился: неправда, Пепел не беспородный, у него даже не одна, а несколько пород.
— Пошарь-ка там в сумке, нет ли чего попить, — сказал хозяин, не повышая голоса, даже не глядя на пса, — дай боржом, если есть.
Пепел отбежал к верхнему краю пляжа, где сумка лежала в тени сосны, открыл, вытянул бутылку боржома, принёс, лёг возле хозяина, зажав бутылку между лапами и осторожно снял зубами железную крышечку. Окружающие дружно охнули, они не знали о многодневной натаске, предшествовавшей этому подвигу. Первой опомнилась мамаша, вырвала у мальчика бутылку — он пил из горлышка, — затараторила сердито, повторив несколько раз одно слово. Пёс и после слыхал от неё это слово, похожее на визгливое рычание — ЗАРАЗА.
Это когда мальчик слегка поранился. Он плюхнулся в мелкую воду на гальку, а там осколки бутылки, дурак какой-то разбил. Мальчик пискнул, порезав ладонь, перекатился на бок — порезал ещё и плечо, посильнее. Хозяин не заплакал. Ладонь он зажал другой рукой, а плечом занялся пёс. Быстро и тщательно выбрал языком мельчайшие осколки стекла, потом хорошенько зализал ранку. Тут и родители выплыли из моря. Мамаша пинком отогнала пса, залаяла испуганно: открытая ранка, заразу может занести. Отец рыкал успокоительно: морская вода всю заразу убивает, а сын и сам всю дорогу с Пеплом лижется.
Пёс-то знал, какое лекарство его слюна. Ранка на плече, хоть и большая, к утру закрылась совершенно, а ладонь болела ещё три дня. Но мамаша не умела учиться; поступив неправильно, повторяла ошибку. Только раз она пылко приласкала пса, что он принял вежливо, но безответно.
Это после истории с сумкой. Отец плавал за буем. Мамаша хохотала с дамами-соседками, они по очереди примеряли диковинный парик. Мальчик строил башню из гальки. Какой-то подросток, видно местный, шёл по тропе над пляжем вдоль изгороди заповедной рощи и увидал неохраняемую жёлтую сумку. Схватил её, мигом перелез через ограду и скрылся в роще.
Мамаша только взвизгнуть успела, а пёс едва заметил мелькнувшее за деревьями жёлтое пятно.
— Пепел! — крикнул мальчик, и пёс бросился.
Вмятина в песке у дерева — запах вора. Прыжок через ограду, не задел, запах есть даже в безветреном воздухе, только секунда-другая прошла, к следу принюхиваться не надо. Быстрей! Только бы не потерять эту струйку запаха. Прыжок через куст, где вор пробирался, стрелой через полянку... Где запах? Эх, проскочил. Назад, так, тут он свернул. Ну, больше не оплошаю. Быстрей, длинными скачками, не глядя на сучки и ветки. Ага, вдали самшит шевельнулся. Туда, теперь видно пятно убегающей сумки... А вот и он сам. Неплохо бегает для двуногого.
Пепел, настигая, рявкнул разок предупредительно. И зря. Местный не боялся здешних собак, пустобрёхов и попрошаек. Бесполезно удирать не стал, вспрыгнул на толстенный ствол упавшей сосны, прикрылся сумкой и выдернул из живота длинный, ясно сверкнувший нож. Но Пепел не дал врагу уравновеситься на бревне, метнул своё тело вперёд, ударил.
И вор полетел наземь, сумка в сторону, нож — в другую. Лапы пса на предплечьях, пасть над вздрагивающим горлом. Даже крикнуть не смог, только всхлипнул коротко на судорожном вдохе. Пепел убивать не стал, только подышал в серое потное лицо. Спасло дурака то, что он всё-таки тоже был мальчик и тоже тощий. Пёс спрыгнул. Тот перекатился на живот, побежал на коленях, поднялся кое-как, убрался, постанывая.
Пепел подобрал сумку, повёл носом в траве... Ага, вот красный кошелёк выпал, яблоко, ручка... Всё? Нет, вот ещё часики на браслете с "несвоим" одеколонным мамашиным запахом.
Застыл на миг над ножом, чужая вещь с враждебным запахом вора... Нет, нельзя её оставлять врагу, надо нести хозяину. И бросил нож в сумку.
На обратном пути, своим же следом, он уже бежал ровной рысью, обходя кусты, через которые рискованно перемахивал, и задумался только на миг, когда уже можно было различить ограду. Не задену ли за неё сумкой при прыжке? Он даже увидал, как это будет. Раз-другой встряхнул сумку, взвешивая её, решил что обойдётся и перемахнул благополучно.
Вокруг пострадавших уже собралась половина санатория, возмущаясь, сочувствуя и осыпая советами. При виде пса вся стая дружно взвыла, мамаша с распростёртыми руками неловко побежала навстречу, но пёс небрежно увернулся от неё и подал сумку хозяину. Мальчик гордо обнял друга, а мамаша принялась потрошить сумку. Часы тут, кошелёк (в тот день заходили на почту) цел и деньги тоже, часы отца... А это откуда? И брезгливо выбросила нож.
Мальчик подхватил и понял:
— Дрались? Ты не ранен? Ты его?..
Но крови на Пепле не было, ни своей, ни чужой.
Хорошо же его отблагодарили. Чудовищно, несправделиво скоро мальчика увезли. Пеплу разрешалось подносить вещи к машине, сбегать наверх за забытым зонтом, но места в такси для него не нашлось. Мальчик схватил судорожно пса за шею тонкими ручонками, ревел в голос, первый раз за месяц. Пепел мог бы разорвать обидчиков Хозяина, но знал, что нельзя. Мамаша возмущённо вопила, не желая брать в дом бродячую дворнягу, от которой одна ЗАРАЗА...
Это слово Пепел знал. Запас известных ему слов был невелик, зато он безошибочно понимал интонацию. Отец то нерешительно соглашался с женой, то склонялся на сторону сына. Победил аргумент: всё равно в самолёт не пустят. Руки мальчика расцепили силой, занесли его в машину и хлопнули дверцей перед носом пса.
Из пассажиров машины один понимал суть события. Не мальчик, конечно, он только чувствовал боль, куда большую, чем от потери любимой игрушки. И не мамаша, которая за кругом собственных своих удобств ничего не могла различать и понимать. Понимал отец, что сейчас мальчику ломают характер, самую натуру. Ногу сломать — миг, вылечить — год. Характер в нужный момент испортить можно враз, потом чини всю жизнь и не починишь. Подумаешь! Потеряли бы день, зарегистрировали пса, докупили полбилета. Но с женой нельзя было договориться, с ней можно было только развестись. А это слишком хлопотно, осложнительно и чревато...
Пепел, не отставая, бежал за такси до самой развилки, где и упал в кювет без дыхания. Несколько дней он не ел, всё караулил у дороги или обыскивал парк санатория и пляж, где обычно бывал мальчик.
Потом ему часто снилось, что мальчик вернулся. Пепел дрожал всем телом, взвизгивал по-щенячьи, подёргивал лапами. Проснувшись, вяло и бесцельно тащился куда-то, свесив голову и хвост.
Болела рана. И нельзя было её языком зализать.
Интересно, как ухитрились построить такой домище, не повредив деревья вокруг? Вроде разбежались лиственницы с холма при первом рыке бульдозера, а чуть ушли строители, бросились обратно и так плотно обступили дом, что в ста шагах его не увидишь. Севка их поглаживал, обходя вокруг нового своего жилища: спасибо, ребята, что закрыли от чужого глаза и всего постороннего. А посторонним сейчас было всё на свете.
Понятно, угодье это не твоё — кресло не сдвинь, пылинки подбирай, гости могут явиться в любой час без предупреждения, только, может, мотор услышишь за минуту. А ты забудь об этом, пока ты тут один, считай себя владыкой найденного в лесу терема.
Дом был чудной, такая трёхэтажная картинка из русской сказки, но со всем современным удобством — электричество, тёплые калориферы, ковры, модерная мебель. Горный ручеёк подавался в бак на чердаке, оттуда в нагреватель для ванн, стряпни и отопления. В гостиной двухметровый камин и цветной телевизор. Комнаты обслуги в полуподвале, но сухие, тёплые и чистенькие. Севка устроился в угловой. Мойся в любой ванне, сиди вечер у телека или с книгой у камина, броди по всему дому, открывая новые чудеса.
А дом был лукавый, он скрывал свою жёсткую бетонную суть, свои панельные стены под нарядной обшивкой из лиственничных полубрёвен снаружи и деревянных панелей внутри. Будто городской начальник переоделся таёжным бродягой.
Ночами утешительно шумел ветер, стрекотали какие-то здешние сверчки и доносился изредка голос птицы или зверя. Севка вообще ещё никогда, ни разу в жизни, не спал в комнате один, тем более в целом доме.
Оказывается, это и нужно было. Одиночка должна быть просторной. За какие-нибудь две недели сердце отлегло и душа устоялась.
Расширяя помаленьку круг своих владений, Севка бродил целыми днями по заповеднику, как Робинзон по острову, благо первый месяц никто не приезжал, а холодильник был полон бесхозной еды.
Заведение значилось на балансе научного Института природоведения, но было охотничьим угодьем для редких посетителей, своих и зарубежных. Севка числился младшим научным сотрудником, но был просто егерем. Да, он уже усвоил, что многие слова фактически имеют другое значение. У него даже образовался свой неписаный словарик. Скажем, Боровок, директор, тут хозяин, понимай — слуга. А приезжие гости, понимай — хозяева. В названии, в самом, убедительность есть, гипноз своего рода. Как слову не верить? Мы всё словом называем, словом понимаем, словом сообщаемся, было бы сказано. Вот и пользуются, к примеру, повара, пишут в меню "вырезка" про жилистую резину или "поджарка" про вываренное в супе мясо, и вроде вкусно тебе. Вот чтобы их слово тебя не колдовало, надо его заменить настоящим, верным. Это не все знают, а поняв, долго учатся. Нужная вещь такой словарик, купил бы, да негде, списал бы, да не у кого. А самому кустарно составлять — накладный труд. Так Севке, чтобы в своём словарике против высоких слов ЗАКОН, СПРАВЕДЛИВОСТЬ поставить просто совет НЕ ПОПАДАЙСЯ, — пришлось отдать год жизни.
Боровок, конечно, не полюбил замкнутого, настораживающе непонятного Севку, но оценил высоко. Клад парень. Делает что велят, быстро и безотказно, от учёта зверей до уборки мусора. Не пьёт, надо же, совсем. И что характерно — живёт полностью в заповеднике. Остальные три егеря все местные, хоть и получили тут жильё, но вечно в городе, только на охоту и слетаются. А работа со зверьём? Гнездовье, охрана молодняка, зимние кормушки? Лично директор должен заниматься? А браконьеры? Здешним егерям они все кореша, вместо лицензии предъявляют бутылку. А при Севке (и как это он?) браконьерство фактически прекратилось. Силки и капканы он находил и убирал все. А ведущего здешнего ворюгу, портового такелажника, прищемил раз прямо с поличным, тот пальнул на Севкиных глазах по кабанихе, но промазал, ибо Севка в момент выстрела его стволом в спину толкнул и тихо сказал:
— Руки! Бросай оружие. Пошёл прямо. И только обернись...
И такелажник, этот центнер зверского хамства, пошёл-таки, хоть и плюясь похабными угрозами. А Севка удивил хама, привёл в растерянность, потянул не в отделение, а к себе домой. Усадил в кресло, поднёс чайный стакан посольской водки с закусью, дал килограммов десять парной оленины, ружьё вернул и напутствовал ласково:
— Будет крайняя нужда в мясе, ко мне заходи. А увижу с ружьём, прошу не обижаться. Спуск у моего карабина лёгкий, просто удивительно. Чуть пальцем тронь... Волки, потом лисы все косточки тебе отполируют. Затем, вот не забыть бы, придётся со вниманием кости осмотреть, нет ли на которой следа от пули, и это ребро изъять. Получается, видишь, несчастный случай: пошёл зверя бить, самого съели. Бывает.
Такелажник больше не приходил, ни за мясом, ни за зверьём.
Сослуживцев Севка отшивал учтиво, но определённо: попробовал уже вашей бутылочной дружбы, хватит. С гостями держался некоторой как бы отсутствующей исполнительности, в компанию не лез, но и не лакействовал, обслуживал безупречно, а за стол к ним не садился: фамилия моя — егерь, и имя — егерь, так-то. В результате им оставались довольны и отмечали.
Боровок был кормилец; пожалуйста, можете говорить мне "ты", поручайте кур вам ощипать. Но липовый отчёт о поголовье, извините, не подпишу. Боровок до сих пор посылал вверх свои ежемесячные отчёты более приятные, нежели правдивые. А Севка установил, ЧТО на самом деле в заповеднике бегает и летает. Пришлось Боровку списать порядочную убыль на волков. Последовала строгая команда извести разбойников. Поручили руководство Севке. Он знал распадок, где волки квартировали, всего-то две, правда, большие семьи. Организовал сотрудников, охотников из города, посулил по двадцатке за шкуру, да ещё по десятке премии, как говорят — за зубы, за истребление хищника. Была облава по всем правилам, загон из верёвок с красными флажками. Волки народ дисциплинированный: раз к флажкам запрещено приближаться, значит — ни-ни, ну и перестреляли. А молочную мелочь, с дюжину, в мешок и отправили куда-то в область, научную карьеру делать. За эту карательную акцию Севку назначили старшим егерем, домик отдельный, свой, предложили, приманка соблазнительная, но есть одно условие — жениться.
Отшельник спустился с гор. Город был переполнен открытыми платьями, каштанно загорелыми ножками, зазывающими глазами и белозубыми улыбками. А пляжи под жарким солнцем были завалены женскими телами в позах окончательной потери сопротивления.
Чудик один, Севкин сосед по лагерю, гнивший там по какой-то диковинной статье, вроде за малограмотность — писал не так, читал не то — однажды перед сном, во время обыкновенной травли про половуху, высказался:
— Не следует жениться в стадии сексуального голодания. Супругу должна выбирать голова, ну сердце, а не... железы внутренней секреции. Севка припомнил и последовал.
Когда долго обходишься без этих радостей, они кажутся всё недостижимей, всё несбыточней. Начинаешь при женщине потеть, хрипло спотыкаться на каждом слове, не можешь, как это полагается, скрыть свои неприличные устремления. Это отталкивало. Раньше, в Севкином мальчишестве, ценился парень уверенный, шутливый, обаятельно нагловатый. Но пока Севка вытягивался из своего мальчишества в условиях сельской, потом таёжной, потом лагерной изоляции, тут что-то с места стронулось.
Неперешагнимые горы с гранитным пограничником на гребне, за которыми вроде и не было ничего кроме истлевающего заката, маленько пригнулись и на палец расступились. За ними, оказалось, тоже люди живут и не вовсе несравнимой конструкции и судьбы. Проявилось общее всем. И не в итоге официальных визитов и подписаний, а на низшем уровне. Один и тот же грипп прокатывался по всем материкам. Те же джинсы, танцы и причёски расползлись по всему свету. Заодно с научно-технической и прочими революциями, хошь не хошь, просочилась каплями и революция сексуальная. Цветок к суровому климату ещё не приладился и рос криво. Очищенная от заоблачной муки и тайны любовь упростилась, но и подешевела. Первыми, и явно, пострадали, как всегда, женщины. Никакого одолжения ты мне, лапочка, не делаешь: тебе надо — и мне надо. Ты что, не расположена? Ну извини, я вон с той поговорю. И некоторые девушки стали предпочитать потный лоб и хриплое заикание распространённому подхалимству ДО, эгоизму ВО время и пренебрежению ПОСЛЕ. Севка выигрывал — ишь, мучается парень, для этого я что-то значу.
Первую он намагнитил, надеяться даже не смея и почти ни слова не сказав. В набитой прибрежной столовке стоял он, как неприметный позвонок длинного хвоста очереди, назад не оглядывался, только слышал щебет разговора и два смеха, серебряный и медный, соло одного, соло другого, дуэт. Раз только прижала нетерпеливая очередь, и почувствовал Севка прикосновение к спине, скользящее и упругое. Расплатившись в кассе, бегом поволок полный поднос к столу, какая-то семья там как раз вставала.
Только сложил грязную посуду в одну колонку и расставил свои тарелки-кружки (давали холодное пиво чешское), подошли две девицы:
— Свободно? Повезло, а кому персонально?
Смеховой дуэт и поспешная оккупация стола. Глаз Севка не поднял, но заметил, что одна — рыжая, зеленоглазая, до страха хорошенькая. Другая — высоченная, костистая, но тоже чем-то жутко приманчивая. Она-то и заметила:
— У моря живём, рыбки не видим.
— Ну! — мечтательно вздохнула хорошенькая. — А к такому пиву!
Севка опустил руку в свою сумку и положил перед девушкой крупную настоящую тарань, ароматную и прозрачную на свет, как еловая дощечка.
— Вот это да! — весело ужаснулась рыжая. — Вы волшебник? Севке казалось, что он ответил, но его проколотое сипение и слышно не было в гомоне столовки. Он только с трудом проглотил грубый ком в горле, для чего пришлось вдавить подбородок в грудь. Девочки же увидали, что он медленно и важно кивнул. Ответ показался занятным и вызвал залп смеха. Тут можно было заняться разделкой рыбы, обедом и отдышаться. В парк вышли уже вместе, погуляли "для фигуры", на тенистой скамье выкурили по паре Севкиных американских под быстро сближающую беседу. Потом девочки вспомнят: мы с ним так приятно поговорили! А "поговорили" состояло в том, что говорили они сами, а он с непритворным интересом слушал. Это раньше у парней была заповедь: вставши на путь, говори что-нибудь. А теперь лучший собеседник — это слушатель.
Под вечер решили сплавать, спустились на опустевший пляж. Рыжая прямо при Севке небрежно, как косынку, скинула платье и осталась в двух ленточках зелёной ткани. Вся глянцево гладкая, свежая, плотная, с выпуклыми бедрами и довольно высокой, не нуждающейся в поддержке грудью, она заставляла вспомнить только что очищенный плод каштана. Севка лишь раз глянул, обжигая глаза её наготой, и отвернувшись, разделся. Снова вызвал приступ веселья. Лицо, шея, кисти рук были у него до черна загорелые, а всё чеканно-мускулистое тело — голубовато-белое, как магазинное молоко.
Девочки вспомнили Фантомаса, снежного человека, и тут впервые само собой прозвучало долгожданное ТЫ:
— Гулять так гулять, снимай уж и перчатки тоже!
Плавала рыжая — как форель, потом вдруг теряла силы, жалобно молила Севку о спасении, когда же он подплывал, принималась его топить.
Долговязая подруга держалась у берега, но когда Севка выходил, свалила его подножкой, сама в полосе прибоя упала на него и на миг довольно смело прижалась, что вызвало беззлобное замечание рыжей:
— В очередь, гражданочка, я уже взяла его себе. Вечером шли по набережной в многоструйной нарядной толпе. Севка в середине, девочки по бокам, повисшие на его локтях. Ёлочно расцвеченный ресторан "Планетарий" на крыше "Интуриста" грохнул джазом, будто обрушился с неба ворох цветного битого стекла. Девочки замедлили шаг. Севка пригласил, но "Планетарий" был безнадёжно переполнен. Девочки затосковали от зависти к танцующим счастливцам. Но Севка-то был волшебник всё-таки: постойте тут минутку гордо-неприступно, а я поколдую... И скрылся за кулисами.
Здешний мэтр изредка и осторожно подсылал к нему за свежатинкой, имея немногочисленную, но литерную клиентуру — из отдыхающих от опасной жизни тайных негоциантов и текстильных магнатов, которые меньше четвертной и купюр-то не имели. Севка только придержал за белый фрак ракетно пролетающего официанта, курьера от мэтра.
Тот и заговорить не дал:
— Сколько вас? Трое? Момент.
Кадка с японским деревцем спорхнула на пол с цветочного столика и заменилась крахмальной скатертью, которая тотчас заполнилась фаянсом, хрусталём и картинной снедью. Через две минуты Севка уже разливал. Девушки были даже подавлены и до первого тоста смотрели с опаской. Пили-ели как никогда, танцевали с упоением, только с Севкой, поочерёдно. Уходили почти последними. Других торопили, но не их. А когда Севка подозвал кормильца и полез было в карман, тот зашептал страстно:
— Не обижайте, мэтр не приказывал... Пустяки всё, сочтёмся.
Девочки снимали за трёшку в день фанерную садовую будочку под яблонями. Участок был на краю света, при немощёной дороге. Проводив, Севка хотел откланяться, но его не пустили среди ночи за семь вёрст: устроимся как-нибудь. Он вытащил раскладушку в тёплую ночь, под деревья, но место это поспешно заняла долговязая.
Севка присел в сарайчике на шаткий стул, закурил. Рыжая бормотала шутливо, что Севка её чем-то опоил, коварный волшебник. Что лампочку надо погасить, комары налетят. Но пусть колдун так и сидит на стуле. Севка встал во внезапном полном мраке, хотел уйти, кажется, вместо дверцы наткнулся на девушку, руки сами охватили её яростно. Севка понял, что отпустить не может... Он чего-то боялся подкожно — пошлости, грязи, но этого и в помине не было. Она была мягка,нежна, пахла морем и солнцем. Сама опытность её была благодатна и целительна, как опытность врача, в руки которого ты попал. Понимая, как мучительно он перенапряжён, она лёгкой лаской постаралась чуть успокоить его, неприметно помогла избавиться от одежды, с которой не справлялись дрожащие Севкины пальцы, и приняла его сразу.
Грозовой разряд опустошил его совершенно, он весь стал лёгким, словно в морской воде. Это как освобождение, внезапное, полное, сразу после тяжкого приговора. И плыви, лети...
— Эй, гражданин! Ваш билет. Станцию проехали.
— Ох, прости. Я спал?
— Как вежливо, это кавалер — схватил своё и отключился.
— Извини, рыжая, я даже не заметил...
— Понятно, сама виновата. В обед познакомились, после ужина осчастливила. Помучить бы тебя недельку, но нет её, недельки, отпуск кончается.
Унизить себя таким разговором она не рисковала, губы его, ладони его были благодарны ей почти молитвенно.
— Что ты несёшь про уважение? Я бы к тебе сто недель шёл, по льдинам...
— И жалко, что не пришлось? Что легко достаётся, то и... А ну, брысь из моей постели, гражданин волшебник! Натягивай свои брючки и марш за цветами! И чтоб сегодня же мне письмо в стихах.
Он чуть не выполнил, сейчас он юмора не ловил. Удержала рукой и хмыкнула:
— А весь этот гарнир отменили. Неужели не слыхал? Религия вокруг этого дела просто напридумана, чтоб радости в жизни меньше было. Если по правде, то всё тут ясно. Голодный ты — ешь. Жажда мучит — пей. Хочется — значит надо. Как в природе.
Минуточку. Насчёт природы Севка кое-что знал.
— Нет, рыжая, в природе эту религию не отменили. Соловьи поют ночь напролёт, всю весну, бедняги, не высыпаются. Павлин какой-нибудь целый век таскает на себе неудобный тяжёлый хвост, чтоб только вашей сестре понравиться. Олени так дерутся за любовь, что страх берёт. Может, это только обряд такой у них, но серьёзный. Вон два красавца так сплелись рогами, расцепиться не могли, пристрелить пришлось. Нет, в природе это не то же самое, что есть и пить.
— А ты олень-павлин? Раньше предупреждать надо. Я бы... Эй, гражданин волшебник, вы на полюсе зимовали? Дайте передохнуть. Ты и спал-то несколько секунд...
Разговор пришлось прервать. Он ещё несколько раз возобновлялся, но уже менее связно. Когда она пыталась задремать на его груди и ворчала, что он какой-то твёрдый. И когда курили в темноте одну сигарету на двоих.
Она должна была что-то доказать и утверждала своё с черес-чурной горячностью человека, который подозревает, что не прав.
Она даже спела ему тихонько, с какой-то печальной удалью:
Хоть воли выдано немножко мне,
Запрещено сходить с ума,
Но как-нибудь своими ножками
Распоряжаюсь я сама.
Завтракали поздно, чаем и чёрствыми пирожками. И по-вчерашнему смеялись девочки каждому пустяку: этим пирожкам после интуристовских киевских котлет, комариным прыщикам на лбу долговязой, её ночному перепугу — яблоко с дерева свалилось на голову. И лепетали что-то про сборы и билеты на самолёт.
Как?! Уже в эту среду? А если тебе не уезжать? Севка стал сбивчиво растолковывать обстоятельства: отдельный домик, грибы-ягоды-шкурки, всё своё, огород, выпас, на мотоцикле через час в городе, если что купить или в театр...
Наконец рыжая прозрела:
— Ты что, жениться хочешь? Серьёзно? Слышишь, подруга? Нет-нет, волшебник, я при деле. Квартира в Ленинграде, муж прекрасный. А вот с Валей познакомим.
Долговязая отмела:
— Что за жена? Капризная, ленивая. Может, Софочку взять?
Пошла быстрая перестрелка именами и качествами. Девочки стали неузнаваемо деловиты и мобилизованы. Землячки, знакомые по пляжу и по соседству поочерёдно прикладывались к Севке и, не выдержав анализа, получали отвод. Неужели никто не подойдёт?
Напряжённая пауза — и вдруг возглас хором:
— Антонина! Как мы раньше не подумали. Двадцать лет, спокойная, не избалована, хозяйка будет. Фигурка приятная. Берём замуж!
Ах вы, подружки мои, добровольный отдел кадров, ведь не подвели.
Антонина была тихая серьёзная девочка из заболоченного райцентра, куда мальчики после армии не возвращаются. Кончила там медтехникум и работала делопроизводителем райснаба. Ох, не хотелось возвращаться. Разглядела Севку, отведенный ему домик в райском уголке, только на открытках такие видела, и поняла, что ей посчастливилось. Севка — самостоятельный, непьющий мужик с руками, ни плотнику, ни слесарю бутылок не ставит.
Боровок поначалу настойчиво пытался приладить её к делу, подманивал окладом и тёплым местечком, давно нужна такая сестра-хозяйка. Это как муж скажет. А можно, Всеволод, я лучше у тебя буду служить, жена-хозяйка, а? Больше заработаю.
И правда. Севка блаженствовал, ухоженный, отглаженный, вкусно сытый. Ни о чём не надо было даже просить. Свежая рубашка подавалась каждое утро. Появился костюм, туфли, пальто, всё без примерки и впору. Тоня с наслаждением моталась по своим владениям до ночи без перекура, гуси, поросята, огород, корова. Подвал был забит вареньями, соленьями и копчениями, словно жена готовилась к длительной осаде. В одну зиму появился телевизор, стиральная и швейная машины, то ли помощь её родни, то ли прибыль своей вотчины — Севку не посвящали.
Незаметно и быстро она сняла и Севкино отчуждение среди сослуживцев, причём точно до нужного уровня, та самая разрядка, чтоб никаких конфликтов, но и никакого стесняющего сближения.
За год не было выдано Севке ни одной вспышки недовольства, раздражения, ревности; правда, и страсти тоже. Но жёнка тёплая, послушная. Ночами всё было нормально. Какого же рожна тебе ещё надо? И он был доволен.
Только в праздники — традиционный обед у Боровка, заходы соседей и ответные, когда приходилось выпивать, не допьяна, а до расторможения, он глухо тосковал о чём-то большем, подозревал,что ограблен.
Сейчас всё путём, а если, Боже упаси, больница или тюрьма? Есть ли в Тоне преданность — безоглядная, отчаянная? Всегда по праздникам вспоминался ему давний мелкий случай: шёл ночью по пустынным улицам через весь город, мучительно хотелось курить, а спичек не было.
Прохожий из проулка выскочил:
— Милок, закурить не дашь?
— А ты огоньку найдёшь? Сигареты-то есть.
— А у меня как раз спички!
Вот и взаимность, утолительная складчина. Не такая ли у нас, Антонина, любовь?
В могучей и покорной чёрной машине мчался на запретной скорости по шоссе от своей дачи — старого, великокняжеского ещё дворца, к городу лидер великой державы, личность планетного значения. Без свиты и охраны, в одиночестве, и сам за рулём. Пожалуй, это отдавало мальчишеством, но он потихоньку гордился тем, что из людей его положения в таком возрасте никто, насколько было известно, машину не водил, да ещё так профессионально. В этой всемирно-исторической фигуре всё было поддельно и напоказ: внешность, государственный ум, фронтовая, без выстрела, биография, неподъёмная коллекция орденов и геройских звёзд... Но вот шофёр он был настоящий. В дни своего короткого летнего отпуска он получал наибольшее удовольствие именно от таких одиноких прогулок. Местная дорожная милиция изучила, разумеется, расписание и маршруты его прогулок, вся была начеку и расчищала ему дорогу, но на глаза не попадалась, он терпеть не мог опеки.
Через город он ехал не сбавляя скорости, только чуть плотней положив ладони на руль. На артистически чистых "своих" поворотах он слышал скрип покрышек, машину слегка заносило, и улыбался. Что можно было понять в эту десятую секунды, когда из ворот ядром вылетел пёстрый косматый комок, нацеленный точно под колесо? Но за рулём был ас с мгновенной автоматической реакцией. Чуть дрогнули пальцы на баранке и колесо уклонилось от наезда. Но в тот же миг заднее левое, он почувствовал, мягко спружинило, и в зеркале он увидел отвратительно дёргающийся комок шерсти, крови и агонии.
Настроение было сразу испорчено.
За ужином члены семьи заметили, что он не в духе. Пришлось рассказать об этой проклятой собаке-самоубийце. Развелось тут бездомной псины — ни пройти ни проехать.
Сидевший в конце стола здешний мэр понял это как команду и принял меры. Среди ночи поднял на ноги милицию, санинспекцию и заповедник. Без стрельбы и шума, но чтоб к девяти утра, когда курортники пойдут завтракать, ни одна живая тварь без ошейника и на четвереньках по городу не болталась.
Скрупулёзно исполнительный в делах служебных, Севка боялся опоздать к началу кампании, выехал засветло и уже к пяти утра чуть ли ни первым со смирной лошадкой и дощатым фургончиком на повозке катил по улицам. Он подъезжал с тылу к городским столовкам, куда сползались первые псы в ожидании прихода поваров. Собаки обычно шли доверчиво к его протянутой ладони с куском колбасы и сдавались без сопротивления. Погладишь, крепко берёшь за загривок, приподнимаешь крышку фургона и закидываешь. За первый час он собрал изрядный улов. А когда отъехал Севка в конец набережной и остановил фургон против кафе, из проулка вышел Пепел.
Севка где-то видел этого пса.
Всякому случается столкнуться с будто бы знакомым. И не помнишь как звать, где видел, в школе или в армии, а чётко чуешь главное — был он тебе неприятен, или наоборот — симпатичен. Так вот, эта самая собака когда-то на минуту вызвала Севкино уважение.
Пёс понял, как посмотрел на него человек. Не мазнул взглядом скучного слабого любопытства, а уставился серьёзно, именно на него. О нём, Пепле, думают эти глаза, решают что-то главное. И правда, Севка думал о собаке, не словами, а досадным чувством, которое зудит в животе, когда, бывает, делаешь заведомую глупость. Ведь герой пёс, и такого молодца на живодёрню? Неужто с него взять нечего, кроме как шкуру на тапочки и мясо на мыло? Даже бесхозяйственно. Чего-то тут наше начальство недодумало. Шугануть его, штоль, отсюда? Всё равно другие поймают. Да и дело наше маленькое, велено — исполняй.
И Севка пригнулся немного, приятельски посвистел псу, протянул ему руку.
Пепел оцепенел, лапы не слушались его. Сразу весь потянулся он к человеку, но не мог сдвинуться. Наконец-то ты пришёл за мной, я ждал так долго. Сразу узнал я тебя, ты — мой Хозяин...
От человека прекрасно пахло лесом, собаками, сосновым дымком. Он постоянный, не улетит завтра. Вот у него повозка, лошадка, где-то близко дом, там нужен сторож и защитник.
Любовь мгновенная и полная, что сохранилась лишь у детей и собак, заполнила Пепла целиком, не оставив и пузырька пустоты. Вся кровь в нём праздновала.
Нелепая поза собаки, разъезжаюшиеся как на льду лапы, свёрнутая на бок ошеломлённая морда, рассмешили Севку:
— Задумался, приятель? Некогда тут, давай сюда!
Пёс подпрыгнул на месте и помчался к Хозяину, тихо повизгивая. Нет, не колбаса, — суровая ласка твоя, руки... Признай меня. И вечную власть твою надо мной. Вот оно, долгожданное прикосновение всесильной руки — печать, договор дружбы до смертной минуты...
Как же это? Ремённая петля стиснула горло. Его вздёрнули, как на виселицу, закинули в фургон, и крышка захлопнулась.
Тут было с полдюжины разномастных собак, которые все чуяли, чем пахнет дело. Визжали, царапали доски, метались из угла в угол, ища лазейку. Они не знали, в чём их вина, но каялись, вымаливали прощение, клялись, что больше не будут. Один Пепел лежал молча, как упал, вдоль фургона, хвостом к лошади. Он был недвижим, словно мороженая туша на кухонном столе столовки, даже кончики ушей и хвоста не вздрагивали, когда встряхивало на ходу повозку. Но в глубине его существа, в самой сути Пепла шло движение грозное. Сползали с места горы, одною волной утекали моря. Он пересматривал основы, нажитые всем родом собачьим за тысячу веков. Ну спасибо, дорогой Хозяин, открыл мне глаза. Всю жизнь думал — просто не везёт. Попался человек, недостойный моего служения. Другой, третий... А может, любой? Кому я должен служить? На дружбу человек отвечает предательством, на преданность — забвением, на доверие — коварством. Твоё право, садани ногой по рёбрам, подползу, сапог лизну. Так вот, хватит, квиты, был верный пёс, а больше он вам не слуга.
Остановилась повозка, примолкли собаки в хрупкой надежде. Послышалось за стенкой сюсюканье, затем визг очередной жертвы.
Уприте саблю в пол с небольшим наклоном, сгибайте её, сильнее, почти до слома, и разом отпустите. Вот так вылетел Пепел, когда на миг приоткрылась крышка для новой собаки. Налету он черкнул клыком по голове обожаемого Хозяина, оставив ему добрую отметину от глаза до шеи. Приземлился, сделал громадный прыжок в сторону, но не пустился наутёк. Убегать было не от кого. Севка, зажав лицо руками, катился по земле, поливая асфальт своей священной хозяйской кровью. Ему показалось, что он лишился глаза.
Пепел рявкнул пленникам, они кое-как выкарабкались из фургона и помчались за своим спасителем. Он вёл их задворками, парками, избегая улиц, на которых видел издали знакомые уже фургоны, сманивая по дороге всех встречных собак. Многие присоединялись сами, увидав плотно бегущую стаю, других надо было куснуть, чтоб не отставали, две-три не послушались и тут же угодили в фургон.
Куда бежать — раздумывать нечего. В одну сторону море, в другую — горы. Пересечь парками людные места, и вверх — подальше от домов, дорог, запаха человечьего. Несколько часов утомительного бега — и вся стая достигла заповедника. На этот раз смерть не сцапала их.
Первый день они были сыты пережитым страхом и избавлением, но, переночевав кое-как на сучках и колючках, почувствовали укус голода. А столовок тут не было, здесь пищу берут с бою, а эти нахлебники и бездельники не умели даже найти воду. Их постыдные попытки охотиться по голодному собачьему уставу — каждый за себя и все против всех, не могли испугать даже зайца, который на открытой поляне ушёл от них играючи, а в кустах под землю провалился.
И многие заскулили, затосковали по жилью. Но Пеплу обратной дороги не было. Да, он тоже хотел пить и есть, а главное — угорел от потока новых незнакомых запахов. Он мог запомнить их тысячи, но чтобы память приняла запах на хранение, он должен быть назван, объяснён, связан с пищей, опасностью, обликом вот этого зверя, птицы, дерева. Здесь же они обступили его тесно, кричали разом на неизвестном языке и все страшили. Тут, чтобы не сдохнуть, надо учиться жить заново, как слепому щенку. А кто тебя научит волчьей хватке? Пепел был когда-то волком, но так давно, что лишь на самом дне инстинкта, в темноте мелькали искорки забытых навыков. Охотиться стаей, это он помнил, в одиночку пропадёшь. Но попробуй сбить порядочную стаю из этой никчемной шпаны.
Вот полюбуйся, они все уже ощерились и грызутся между собой из-за каждого пустяка или вовсе без причины. Им больше подходит не зверя свалить, а вырвать кусок друг у друга. Так мелкоте ни крошки не достанется, слабые пропадут, а маленьким собакам тоже жить надо. Да и от маленького Тява больше пользы, чем от наглого злобного Ворона, чёрного масластого кобеля. Кто стаю напоил? Малыш Тяв учуял-таки воду, нашёл родник и бочажок в орешнике на дне оврага, явился с необлизанной, в крупных каплях, мордой, потыкался ею в Пепла и повёл, показал.
Только на третий день, уже озлобленные до отчаяния, они ухитрились нажраться. И то первой их жертвой была заблудившаяся коза кого-то из сотрудников — существо меланхоличное и глубоко штатское. Позорно долго они кидались на неё со всех сторон без всякого толка, всю ободрали мелкими укусами, а многие ещё отведали её рогов. А уж лаю было, визгу! Небось, в городе слышно.
Пепел пока смотрел только и думал.
Кончилось истязание лишь тогда, когда самой козе надоела эта возня, а может, и вся её долгая безрадостная жизнь, и сама она легла, подставив горло Ворону. А этому победителю и кусок урвать некогда было, он только отгонял свирепо собратьев своих от козы. Добычи хватало на всех с избытком, но Ворон не соображал, вздыбился, как чёрная щётка уличного чистильщика, и кусал не шутя. Вон кто-то уже отлетел с визгом и зализывается.
Тут нужен был вожак, и Пеплу пришлось вступить в должность. Он подошёл неторопливо, намереваясь якобы заняться козой. Ворон бросился на него с разинутой пастью и, конечно, промазал, щёлкнул попусту зубами в воздухе, потому что Пепел ждал и увернулся. Он даже успел чувствительно куснуть чёрную ляжку. Ворон зашёлся от ярости, кинулся в бой решительно — не испугать, а убить. Но Пепел уклонился от честной драки, отпрыгнул. Может, он был не сильнее Ворона, но умней, спокойней. В таком деле, сосед, одной злобы мало и силы мало, надо ещё быть правым. Злоба и жадность тянули кобеля в разные стороны. Надо Пепла убить и надо всё мясо сохранить для себя. А Пепел занимался только Вороном и отводил его от козы. Ну прыгай на меня, бей! И уклонялся. А когда Ворон оборачивался к козе, в тот же миг нападал сам. Через минуту они танцевали на краю поляны, а стая, хоть и огрызаясь, но вместе рвала козу. Ворон понял, какую шутку с ним сыграли, поостыл, но, ещё похрипывая, стал с опаской отходить. Его не преследовали, собратья сами потеснились, давая ему место за трапезой, и он стал поспешно набивать брюхо мясом.
Пепел насыщался последним, с младшими, но мяса было много. Какая-то важнейшая, спасительная догадка крутилась возле его головы, не давалась пока, но была близко. Запомни, как было сейчас, запомни. Ты оттянул Ворона, а другие смогли поесть и тебе оставили...
Если уцелела бы в заповеднике хоть одна пара волков, они не потерпели бы собак в своих владениях. Но от волков и запаха тут не осталось. И собаки стали хозяевать по-своему. Конечно, они много уступали волкам в силе, выносливости, охотничьей сноровке. Оленя им было не загнать, куда там! Разве могли они голодать неделями, не теряя силы, без сна и отдыха сутками преследовать жертву? Разве знали они так повадки множества зверей, кто где прячется, кого как взять, на кого сзади прыгнуть, на кого сбоку?
Но было у них и преимущество немалое — они знали повадки человека. Капканы, приманки их не обманывали: довольно было Пеплу один раз увидеть открыто положенное мясо и дохлую ворону рядом. Они не боялись автомобиля, горящих фар, понимали значение тёмных и освещенных окон: дома враг или где-то в городе. А сгубившая волков людская хитрость — верёвочный загон с кумачёвыми лоскутками — на собак никакого впечатления не производила, помочиться бы им на ваши красные флажки.
В промежутках между наездами гостей, когда в заповеднике действовал практически один Севка, слабенький, бесполезный в охоте Тяв вечно ошивался возле его дома и видел, вышел ли Севка с ружьём, в какую сторону двинулся. И в ту сторону он стаю не пускал, тявкая на Пепла.
А самое главное — они умели учиться. Со временем Пепел, где клыком, где подачкой, сумел-таки сколотить стаю. И пустил в дело своё великое открытие, сверкнувшее ему при первой драке с Вороном.
Открытие это состояло в том, что надо было поделить работу, чего волки никогда не умели.
Неуклюжий кабан-секач, например, бегством от волчьей стаи не спасался, удирал до первой ямы под вывернутым корнем или до буреломного завала, чтоб зад спрятать, и встречал натиск мордой. Она становилась огромной, на диво поворотливой, с надёжными саблями клыков, подвернись — всё брюхо распорет. Волки атаковали упорно и отважно, но не всегда успешно. Холку им было не прокусить — три вершка сала, уязвимые места закрыты, а морда разила неутомимо. Случалось, бандиты и снимали осаду, потеряв парочку своих и унося рваные раны.
Однажды на рассвете, рыская в поисках еды, собаки заметили под кустами семью кабанов. С громким лаем — Пепел тогда ещё не успел отучить их от этого — стая кинулась за мясом. Кабаны пустились наутёк, пока собаки не приблизились. Тогда замыкающий цепочку бегущих секач остановился в подходящем месте и приготовился встретить.
Собаки приняли его за большую, сильную, но всего только свинью, и ошибались. Он посчитал собак — мелкими, шумными, пёстрыми, но волками. И тоже ошибался. Им было не справиться, откажись он от оборонной тактики. Но он соблюдал свой закон. А враги его были изгои, отщепенцы, вне закона и правил. Волки в таких случаях от близкой поживы уйти не могли, наседали часами, пока на своих боках не убеждались, что дело пустое. Семья тем временем уходила далеко, кабаниха уводила малышей в безопасное место. А Пепел быстро понял, как быть. Стая, взяв в полукольцо секача, громким лаем разжигала свой боевой азарт перед дружным броском. Но пока держалась на безопасное линии. Вот так и оставайтесь. Знакомиться с этими огромными клыками не стоит. Кабан ни с места — и вы ни с места. А вот ты, ты, и ты, Ворон, за мной! Без вожака они в драку не бросятся, пусть там погавкают часок, а мы — за мясом.
И скоро догнали кабаниху с её полудюжиной маленьких, ещё полосатых кабанят. Пытаются под кустами уйти. Разделить их! Опять знакомый способ: кабаниха погнала поросят, сама встретила, заняла оборону. Теперь, известное дело, вы с Вороном побрешите на неё для страху, а мы — за мясом. Пепел с другим псом, старым Овчаром, в минуту передушили всю шестёрку поросят. Ворон, ко мне! Добычу в зубы и бежать. Пришлось задать Ворону трёпку, короткую и жестокую: чуть всё дело не испортил, вздумал разделывать кабанчика. Нет, брат, запомни, обедать только в своём логове, только всей стаей. Всё, что добудем, — туда.
Промчались мимо секача, сняли осаду, увели остальных собак.
У волков ещё была кое-какая, хоть и волчья, но нравственность. Совсем мелкоту молочную они не загрызали. Силён инстинкт родительский, чем и объясняются удивительные Маугли, находимые в лесах, да и природа обязывала хозяйски относиться к своему лесу, кормильцу. Расти, мелкота, через год-другой будет нам мясо. А для Пепла и этот лес не был своим: для отверженных — всё чужое. Жалко маленьких? А фургон помнишь? Хозяин и крохотных щенков тоже туда кидал. Косулька тонюсенькая, оленёнок? Рви, что можешь, и живи ещё один день.
И разбойничья стая, без чести, без совести, крепла, плодилась и наглела. Банда Пепла резала заповедник под корень. Так-то, обожаемый Хозяин, не хотел верного друга — получай врага, тоже очень верного. Что может сделать жалкий бездомный пёс могучему человеку, умному, вооружённому? Ничего особенного: может его по миру пустить, выгнать из дому с женой и ребёнком, лишить достатка, покоя, благополучия...
Севке грозило увольнение.
Пока он был в больнице — возили в столицу республики к специалистам, косметический шов для сохранения молодой красоты, потом нагноение прицепилось, — собаки освоились в его владениях, укоренились. Нор они, бродяги, не рыли. Только выследишь их базу — меняли место. Они мелькали перед ним повсюду, вёрткие, трусливо-дерзкие, поднимешь ружьё — исчезали, только парочку и пристрелил. Даже сниться стало это мелькание в кустах за деревьями, мучительно пытался вскинуть ружьё, а оно чудовищно тяжелело, еле поддавалось. Рванувшись, просыпался, беспокоил Антонину. Четырежды за год он собирал облаву, тратился на подарки, угощение. Охотники ночевали у него в гостинице, с рассвета выходили, прочёсывали за день весь заповедник — и не видели ни единой собаки. Ты сбрендил, парень? Померещились они тебе. А Севка начинал всерьёз верить, что кто-то предупреждает стаю об облаве. Видно, где-то пещера есть, там и скрываются. Искал и не находил.
Как-то приехал на недельку заслуженный старик поохотиться, отдохнуть от забот. Сеттер у него был — ближайший друг, красавец и медалист. Утром вышел гость в сапожках с лёгким ружьецом, часок прошёлся, отстегнул поводок, пустил сеттера. Тот стал ходить вокруг хозяина по спирали, забирая всё дальше. Так в сотне метров в молодом ельничке послышалась какая-то возня. Позвал собаку — не идёт, позвал громче... И нашёл одни лохмотья, даже не нагнулся поднять затоптанную в потроха медаль. Тут же уехал.
Боровка вызвали в область, на ковёр. Неладно в вашем хозяйстве, с собачками справиться не можете? Кто у вас там заправляет? Образование десять классов, научный сотрудник... Подумайте, может укрепить более квалифицированными кадрами? А сами вы где раньше работали? Да, помню, в ДОСААФе. Что вы! Я так, предварительно.
И зашатался Севкин фундамент, такой надёжный и постоянный. Дом его собственный оказался квартирой ведомственной — занимай, пока работаешь. Садик и огород вообще нигде не значились и юридически не существовали. Научный сотрудник грозил обратиться в неуча, должность ему в городе — ассенизатор, восемьдесят рэ. Прописка теперь будет, а квартира — впоследствии, пока снять надо угол. Антонина утешала: в крайнем случае, временно придётся на это пойти. А она тут останется, сестрой-хозяйкой, место выгодное, девочке лучше, воздух, питание, комната. По воскресеньям видеться будем... И Боровок поглядывал на неё родственно. До зари Севка вскакивал, что-то проглатывал наспех, уходил на борьбу за существование. Дотемна без обеда метался, тыкаясь вслепую в разные углы заповедника, и приносил одну какую-нибудь облезлую сучку. В одиночку думаешь справиться? Смешно. Только облавой. Пробовал, они раньше узнают. Он стал немолодым, тёмным, неопрятным, забывал бриться, даже умываться. Как собаки угадывают день облавы? А перед поздним ужином стал заглядывать в погреб за гостевой бутылочкой. Кто их предупреждает? К Антонине ночью не прикасался, лежал мешком, пытаясь вдавить себя в сон. Сейчас уснёт, вот уже и дышать стал глубже, и голова немеет... нет, словно кольнули, сна ни в одном глазу. Перед облавой им кто-то даёт знать. Шпион в наших рядах. Встал осторожно, вышел на кухню курить. Кто их предупреждает? Да ты же, идиот, сам ты.
Под вечер час трещал мотоциклом вокруг домов и по дороге, зажёг в гостинице полный свет, включил до упора телек, проигрыватель, все приёмники. Вышел с утра — ни одной собаки за весь день даже издали не видел. И где же их пещера? Нигде, за границами заповедника. Видал, насколько собаки быстрей тебя соображают?
А Пепел знал Севкин запах ох хорошо, на всех тропинках учуивал ненавистный след, встречающийся в самой чащобе, даже в скалах, но в иных местах след всегда заворачивал обратно. Так было у маленькой бурливой речки, у просеки с огромными железными мачтами, по другую сторону — у шоссе. Ага, всесильный Хозяин, дальше тебе нельзя идти, и у тебя есть свой запрет. Это были границы заповедника, обозначенные где оградой, где естественным рубежом опушки или реки, где столбиками с запретительной надписью. А для Пепла границ не существовало. Если с вечера были машины, горящие окна большого дома, вожак поднимал стаю перед зарёй и уводил тихо за зону Севкиных следов, покусывая нерадивых. Я тебе погонюсь за куропаткой, я тебе гавкну!
Внизу за дорогой вскоре начинались поля с мелкими рощицами, деревни виднелись со столбиками дыма над крышами. Вон женщины гнутся в винограднике, дети пошли в школу... Сюда нельзя Хозяину с его стаей, тут стрельбу не поднимешь. Ничего не стоило притаиться на денёк в рощице, в канаве, на меже. Может, кто и видел вдали собак, но не придавал значения, к деревне они не приближались и не грабили.
Возвращались в сумерки, крадучись. Далеко вперёд убегал умница Тяв, убеждался, что гроза миновала, звал остальных. И проголодавшаяся шайка принималась за будничный разбой.
Воскресным утром один номер в гостинице был занят. Знакомый генерал, выпиравший из мундира, рыхло-тучный как поролон, стрельбой по живой мишени был сыт под завязку, приезжал без ружья, с артиллерийским биноклем и мешком орехов. Он забирался в самую глушь и повыше, на скалу, даже на дерево, и сидел целый день с термосом, любил смотреть на зверей. Белок с руки кормил орехами. Они взбегали по его лампасу и рукаву, доверчиво брали с ладони. А тут дождь зарядил. Генерал с балкона позвал Севку, предложил рюмочку. Ты что такой земляной стал, или хвораешь?
Севка откровенно изложил свои затруднения и рискнул обратиться с просьбой.
Генерал чуть не утонул в смехе, пять минут булькал, захлёбывался, еле выталкивал по одному слову:
— А танков тебе не надо? У меня есть. Ты не стесняйся, понимаю обстановку: шутка ли, полсотни дворняжек! Это тебе не тигры какие-то...
Скорей всего в благодарность за то, что рассмешил, генерал помог. Не положено, но в виде исключения, да и полезно, пожалуй. Пусть мальчики подвигаются. Вместо учебных стрельб... Рота будет.
Лейтенанту было сказано, что это не забава, а задача, вылазку провести как занятие, к обеду вернуться в расположение части и доложить.
Лейтенант имел подготовку серьёзную и применил её. Загодя он с крупномасштабной карты перечертил себе схему границ заповедника и прилегающей местности, уточнил с Севкой по телефону наиболее вероятные направления выхода собак, время, ориентиры на местности. Прикинул, как расположить силы, и составил настоящую дислокацию. Он видел, что в отношении тренировки роты дело пустяшное и мало что даст, но была и своя причина усердствовать. Лейтенант надеялся, что операция и двух часов не займёт, если провести её грамотно, а остаток времени можно будет с редким удовольствием погулять в городе, куда и по воскресеньям редко пускали. А там у офицера было знакомство — марьяжный интерес.
В среду, когда Севка повторил свой номер с шумом и иллюминацией гостиницы, рота была поднята ночью по тревоге, накормлена и проинструктирована. Собаки в этом инструктаже именовались не как-нибудь, а — противник.
Три взвода десантников были на лёгких машинах, снабжённых радиосвязью. Ещё до наступления зари они без шума заняли указанные места и замаскировались. Севка сидел в командирской рядом с лейтенантом как посторонний зритель, офицер и в совете его не нуждался. Слушал доклады постов и шепотком в микрофон вёл операцию.
И вот долгожданное донесение:
— Я второй, в квадрате 4-А обнаружен противник. Скрытно продвигается в направлении деревни К силами до двух взводов.
— Пропустить, не обнаруживая себя. Продолжать наблюдение.
— Я второй. Противник сосредоточивается на кукурузном поле, маскируется в лощине.
— Продолжать наблюдение. Третий взвод! Двигаться просёлком к деревне К, занять северную окраину через двадцать минут. С выходом на рубеж доложить.
— Вас понял, выполняю.
— Второй! Развернуться от рощи Крылатая вдоль восточного края кукурузного поля до шоссе. Как поняли?
— Вас понял, занимаю указанный рубеж.
— Первому взводу замкнуть кольцо окружения.
— Я первый. Ваше приказание выполнено.
— Командирам взводов начать наступление в пешем строю цепью. В машинах оставить по два человека и патрулировать за кругом на случай прорыва отдельных групп противника. Выскользнувших из окружения уничтожать. А также обеспечить невозможность приближения к району боевых действий гражданского населения. Переношу командный пункт в боевые порядки первого взвода.
И машина рванулась с места. Через несколько минут в свете ясного розового утра увидел Севка, как на картинке, огромное давно убранное кукурузное поле, вкось пересечённое лощинкой с редкими кучками высохших стеблей. Собак отсюда не различишь. Неужели?.. Нет, вон они, вон ещё... А по краю поля со всех сторон сдвигается, плотнея, кольцо автоматчиков, машины с пулемётами... Тут и фашистскому батальону пришлось бы туго, не то что собачьей шайке. А танков тебе не надо? Они-то по-честному, что ли, со мной воевали? Ну, теперь я вас прихлопнул. Из такого фургончика не выскочишь.
А Пеплу ещё накануне тоскливо было, страх покусывал за сердце. После последнего сигнала облавы в лесу нигде не было свежих следов охотников. И вот непривычно скоро опять горящие окна... Повёл стаю пораньше, и на всякий случай на новое место. Видел, конечно, маленький автомобиль, ветками закрытый, но он был далеко, стоял тихо, ничем как будто не угрожая. Решил переждать в лощине, приказал стае не разбредаться, сам прилёг было подремать. Тревога в бок толкнула — дальний шум машин с разных сторон. Выглянул — люди, одинаковые, все с маленькими ружьями, очень уж ровно, одной линией идут сюда. Бежать, пока они далеко. Глянул в другую сторону — и там они. Вокруг. Значит, пропали? Ну нет, ещё посмотрим.
Пусть немного подойдут. И главное, не разбегаться, плотно, одной тесной кучкой броситься и будет перед нами два-три охотника, всех не успеют, — половина, но выскочит.
Рассчитал верно, выждал, сколько надо, взвыл яростно и, всю силу вкладывая в бег, потянул стаю из лощины прямо на ближайших солдат. Стая чуяла беду, держалась за вожаком плотно. Ещё быстрей за мной, прорвёмся.
Но военного образования у них не было. С грохотом первых автоматных очередей, с первыми жертвами, на всём скаку споткнувшимися о смерть свою, они перестали быть стаей: сбесился вожак, как же лететь прямо на пули? Назад, в разные стороны, за скирду стеблей, обратно в лощину, каждый как сумеет. И протыкало их пулями во всех направлениях, три солдата и сотня патронов на каждый собачий хвост.
Только самые верные остались с Пеплом, многие катились с лап долой, трое проскочили невредимо меж сапогами солдат.
И никто из десантников не обернулся пустить пулю вслед, честно признали выигрыш Пепла, продолжали сжимать кольцо. Зато открытый автомобильчик далеко в стороне крутанулся на месте и, по-козлинному подскакивая на неровном поле, помчался вдогонку, да как быстро. Успеть бы до опушки, в кустарнике он так не полетит. Надо успеть. Козлик быстро приближается, но приближается и лес. Козлик на всём скаку начал стрелять, — далеко, не достанешь. А в ушах свистит — нет, не так, как ветер, — коротко, по-птичьи, запомни этот голос, пригодится. Нет, не пригодится. Старик Овчар стал отставать, держись, старый, уже близко. Упал? Нет, вскочил, длинный прыжок, опять упал, на бок. Не сдаваться. Ну, выручайте, сильные лапы мои, последний рывок...
Откуда он взялся? Ещё один козлик, наперерез и совсем близко. Людей видно, одного можно узнать. Он прыгает с машины, преграждая путь, вскидывает двустволку.
И ещё потеплело на миг в сердце Пепла, когда увидал, какую львиную смерть выбрал маленький Тяв. С тонким воем бросился прямо на Хозяина, прыгнул вцепиться в руку, не достал, и был убит не пулей даже — ударом сапога. Может, эта мгновенная заминка и давала Пеплу какой-то шанс метнуться в сторону, проскочить... Нет уж, Хозяин, не увидишь ты моего трусливого хвоста, в спину не ударишь.
И в последний могучий прыжок вложил пёс всё, что имел, — долгую обиду, ненависть и гордость. Он не успел осознать, как полыхнуло и грохнуло из обоих стволов, и принял судьбу свою на лету.
Да, в воздухе, в быстром полёте.
У Севки был приготовлен в гостинице стол для офицера и прапорщиков, но лейтенант с благодарностью отклонил приглашение. Фамилия его была Воскобойников, он даже знал, что солдаты между собою зовут командира Воскобой, фамильярно, но ласково. А только сейчас, проходя за машиной, услыхал ненароком солдатский разговор: искупаться бы, да нет, не выйдет, Сукобой не разрешит, сам в город, а мы в лесу дожидайся...
Так, ясненько, очередное звание. Сукобой, значит. Он не одёрнул, не пресёк, а угадал по внезапному своему унынию, что наклейка села крепко и надолго, что до седых усов и полковничьих погон, в разных подразделениях и штабах — он Сукобой. Нет, не расположен он ещё и обмывать эту роскошную победу. Рота, по машинам! Выстроиться на шоссе в походной колонне. Не стоит благодарности, счастливо оставаться.
Пока Севка бегал в сторожку за лопатой, искал хорошую яму и углубил её, пока стаскивал к опушке раскиданных по всему полю убитых собак, стало уже смеркаться. Нынче не успеть, приду пораньше, осмотрю поле получше, небось это не все... И такая падаль меня чуть не загрызла? Почти все — мелкие, тощие. Кончено дело, твой верх. Обратно получаешь всё — должность, дом, Антонину. Пляши и пой. А мой-то последний друг тут? Вроде не попадался. Где я его?
Нашёл легко, проглянуло закатное солнце и показало на взгорке пепельное пятно в рыжей траве. Это ты у них был атаманом? Силён мужик, заставил меня попрыгать. Нагнулся, хотел поднять, почувствовал неожиданно тепло шкуры и слабое движение рёбер. Неужели жив? Ну герой! А что, ты мне кровь пустил, я тебе, — вроде в расчёте, можно и помириться.
Севка снял старую брезентовую куртку — не жалко, Тоня её уже раз выкидывала — продел в рукав черенок лопаты, расстелил, положил пса и поволок потихоньку — ничего, волокуша годится, не на руках же тащить, далековато.
Как ты там, дышишь? Не вздумай только стаю свою догонять. Потерпи, бедняга... А ведь это мы, люди, первые начали, стронули их с природного места в какой-то там неандертальский период времени, приучили их к своему костру, к службе, в друзья навязались. А теперь — пожалуйста, вы бездомные, — удавку на глотку и волокём на живодёрню.
Ну хорошо, а как быть с бездомными собаками? Неужель не знаю? Очень просто: сделать их домными, разобрать сирот по хатам, небось не объедят, свой уж кусок оправдают.
Ну пусть и выехал бы сам он, горсовет, на персональной "Волге" собак ловить. Небось не стал бы, это моя забота. А у меня, бывает, лошадь расковалась, супонь рассупонилась...
Дома внёс в сенцы, позвал жену:
— Погляди мою находку, можно починить?
Антонина не обрадовалась. Ковровую дорожку измазал, и зачем тебе такая дохлятина?
— Ещё будет нам классный пёс, боевой ветеран. Чему тебя три года учили? Медик ты или кто? Лечи.
Антонина посмотрела: ну, человек с такими ранами давно бы умер, но это собака.
— Вскипяти чайник, тащи мою белую коробку, знаешь? Подержи его, так...
Укол сделала, одну пулю вынула, другую не нашла. Сложила перебитую лапу, из двух щепок шину сладила, прибинтовала. Раны продезинфицировала, зашила, заклеила.
— Больше ничего не могу, тащи к печке, в тепло. Если к утру не сдохнет, то, может, оклемается. Сам-то помойся, вояка, и побрейся. Такого в постель не пущу.
Очнулся Пепел глубокой ночью в серой полутьме и тишине. Первой проснулась боль смертная. Весь он был из одной этой боли, такой нестерпимой, что хочешь сейчас-сейчас умереть. Потом вернулось чутьё, узнал стойкий Севкин запах. Голова стала немного соображать. Ещё чем пахнет? Как у больницы в городе, там женщина когда-то накормила, в лубках была, в бинтах. Это от меня пахнет, лечили. Он мысленно осмотрел себя, мысленно же лизнул раны, понял, что избит до смерти, но одолеет, выживет.
Помнишь, как ты хотел Хозяина, дом? Вот тебе дом, и здесь Хозяин. Одолей смерть и служи...
Откуда-то тянулась слабая струйка холодного лесного воздуха. Самое трудное — сдвинуться. Не получится. Нет, пополз с подстилки к открытой двери в кухню. Этот десяток метров занял у него час. Несколько раз терял сознание. Вот запах стряпни, кухня. Тут струя воздуха сильнее. Откуда? Вон окно чуть приоткрыто. При первой попытке взобраться на стул боль усыпила его надолго. Но очнувшись, полез снова и победил. Со стула на стол. Отдыхал полчаса, но был в памяти. На подоконник со стола легче, вниз всё-таки. Теперь не спеши, поднакопи силёнки, окно надо одним толчком открыть, на другой уже духу не будет. И рискнул. Окно открылось наружу, почти без скрипа, и Пепел не выпрыгнул, конечно, а свалился с окна. Внизу была густая трава, высохшая, но ещё плотная, ворох опавших листьев сверху и тонкий слой первого ночного снежка. Это смягчило удар, но земля всё же стукнула его так, что он "умер" ещё на час.
Уже светало, когда он снова стал видеть. Полежал, перевернулся с боку на лапы, стал лизать снег. Хорошо, что снег, легче стало, и ползти легче. На мокрой шкуре своей он почти скользил под уклон, всё дальше и дальше от дома. Он стал привыкать к боли, научился меньше тревожить в движении самые опасные места — левую лапу и правый бок, а обе задние лапы уже слушались. Густо пошёл снег, крупный, влажный, скрадывая след Пепла.
И тащила его по снегу одна лишь надежда. Нет, не надежда на счастливую встречу, на перемену судьбы, на чудо. Просто надежда, надежда ни на что, та, что живёт в нас ещё целую минуту после того, как остановится сердце.
1975
