Евгений Агранович
Совсем маленький рассказ. Для написания его понадобилась мировая война, а для опубликования — крушение империи.
Рассказ
Перед войной заметного антисемитизма в публике не было. Царский уже осыпался, а сталинский ещё не созрел. Вопрос не обсуждался. В ближайшей компании друзей, ежедневных и неразливных, я понятия не имел, кто еврей, кто нет. Так и на фронте, в штабах, офицерских кругах и требующих грамоты службах и духу расистского не было. Однако вирус не сдох, а затаился.
В бесписьменных и матоязычных недрах пехоты об "явреях" знали по старой наслышке, что — змей-народ. А спроси солдат как-нибудь на перекуре, сами-то они сталкивались с евреями дома, в деревне? Нет, — но знают: все говорят.
— А в роте евреи есть?
— Гришка-то? — Как по команде землистые окопные портреты омываются улыбкой.
— Шуруп, заводила.
— На чём хошь сыграет.
— И пленного допросит. Через пень-колоду, а договорится.
— А как старшину изображает! Обхохочешься.
Но это свой — кто Гришку не знает! А там евреи — все они у-у какие! Своему, значит, глазу меньше доверяете. А с единственным знакомым евреем вы не за пивом стоите, не в домино играете, а дымитесь на передовой, в такой войне! Где ещё человек так раскрывается? И по сей час вы, как Сталин над глобусом, пользуетесь глобальными установками и выводите в нижний разряд гамузом целые народы: армяне — хитрые, узбеки — трусливые, евреи — не воевали... Не попадалась вам на глаза статистика — процент убитых, награждённых?
Маленькую ежедневную газету делали четыре офицера. Однако в полевых условиях воюющей дивизии, особенно в наступлении или, Боже упаси, при откате, газета часто переставала быть такой уж ежедневной. То полуторка на мину наступит, шрифты рассыпятся, то печатную перекосит, то бумагу не подвезут. В таком разе начальник оперативного отдела штаба дивизии, не получив утром газетки, отзывал двоих из четвёрки офицеров в своё распоряжение. Они начали войну в строю, беспартийные, в газете — после госпиталя. Если нынче-завтра не нужны в газете, то очень нужны в других местах.
В крепко потрёпанных полках дивизии ротами командовали сержанты. Может, газетные офицеры и меньше их разумели в практике ведения боя, но лейтенантские погоны внушали бойцам уверенность. Да и рассуждать не приходилось, была железная договорённость между оперативным и политотделом насчёт миграции таких офицеров.
В стрелковой дивизии (у дельного комдива, разумеется) сачков не бывает, всякий писарь-повар не расстаётся с автоматом и в тяжёлую минуту мигом оказывается на передовой. Так и немногочисленные лейтенанты штабных служб: связь, химзащита, артснабжение, боепитание, картограф, шифровальщик, как и мы — пара газетчиков, временно, до пополнения, затыкали собою дыры в командном составе. Не положено, но так решил наш комдив. Практиковалось ли это в других дивизиях — не знаю.
День-два не выходит газета — принимаешь роту на пять, шесть, много — десять дней. Но чуть доставили из тыла шрифт или бумагу — выходишь прямо из боя: "Сержант Хряпкин, остаётесь за меня!" — и бегом во второй эшелон штабдива, в редакцию.
Вот приходишь в батальон, где хорошей роты не наберётся, но отведен участок обороны и задача ставится — на батальон. Накануне убили любимого комбата, — красавец, душа нараспашку, русый чуб из-под кубанки, сажень в плечах, безумная храбрость, которая действительно города берёт. На десять шагов впереди контратаки, в рост: "Вперёд, за мной!". И убили.
Смотрит батальон на тебя колючими глазами: и вот этот Абрамчик вместо нашего Сашеньки?!
Встречу кожей чувствуешь. И уж, конечно, не стараешься понравиться, угодить. Знаете, ухмылка до ушей, похабная шутка, отец-командир, ложка из-за голенища — и в солдатский котелок... Не дождётесь. Холод, сухость, дистанция, — по уставу. Хозяева идиотски несправедливы — да и гость в тон ответил. Не забудьте: по-нынешнему это всё — ребятишки лет по двадцать.
Прошёл по обороне, всем недоволен. Правда, ни разноса, ни мата.
Тихо, презрительно указывает неграмотным ротным, что делать:
— Траншею докопать до полного профиля по бастионной системе. Тут — огневую для крупнокалиберного пулемёта, с фланговым обстрелом. К обеду закончить и доложить!
Озлобление как запах в воздухе висит. Прямо враждебность не проявишь, попробуй-ка! У комбата очень много прав, но и в рамках устава славяне умеют отвести душу. Подчёркнуто тянутся с одеревеневшими рожами — Иван-дурак перед нерусским начальством. Ну и крякают своё "Есть! Так точно!" тоже особо строевым дубовым голосом.
Идёшь к миномётчикам. Старший на батарее, бежит навстречу, козыряет с кадровым шиком — подносит к пилотке кулак и резко раскрывает ладонь.
Тут по ходу сообщения сзади догоняет негромкая и совершенно невинная фраза: "Фролов, к командиру роты!" — но произнесённая картаво, с жутким местечковым акцентом, вот так: "Фгалоффь, к командигу готти!". И это вызывает ненаказуемую весёлую искорку в каштановых хохлацких глазах миномётчика.
Пустяк, мелочь, клопиный укус, такой слабенький и трусливый. А ты ошарашен. Оказывается, и в тебе веками дремлет старый вирус вечной опасности и обречённости. Кто-то травимый, настигаемый вопит: убьют, беги за горы, к другому князю, за океан... Стыдно. Что тут ошеломило весёлого, благополучного офицера, в общем удачливого под огнём и в службе? А эта невесомая шуточка означает отношение к "не таким", что в итоге позволяет костры и печи. Застываешь на две секунды, прямо по библии, страха ради иудейска. Потом отпускает совершенно, но уже знаешь: он в тебе.
Командир батареи докладывает чётко:
— Огневая оборудована полностью, погребок для боезапаса, укрытие для расчёта... Придерись!
Но этот новый найдёт к чему прицепиться:
— Как содержится матчасть? Нагар? Деформация ствола контролируется? А вода в погребок проникает? Хвостовой патрон может не сработать — мина остаётся в стволе...
Могучий миномётчик, весь в "Отвагах" и солдатских "Славах", застыл в стойке смирно, а комбат — на две головы ниже — таблицу умножения ему вдалбливает. Я тебе покажу искорку!
Вы-то, молодые, штатские, может в кино обратили внимание, как миномётчик, опустив мину в ствол, падает на корточки, отвернувшись и зажав уши. При ведении беглого огня за громом соседних миномётов он может не заметить, что выстрела не произошло.
— Заряжающий и весь расчёт, — читает комбат, — должен отличать голос именно своего миномёта, звук его выстрела. А то примет соседний выстрел за свой — и опускает в ствол ещё одну мину. В таком случае взрываются обе мины прямо на огневой. И в каком виде у нас расчёт? Хоронить нечего.
После обхода бойцы и не видят нового комбата, он скрывается в блиндаже. Ординарец бегает, вызывает к нему командиров поодиночке.
Бойцы в траншеях, естественно, обсуждают "нового", не забывая помянуть форму носа и генофонд. Но свежей пищи для поддержки костра не поступает, и огонь критики стихает помаленьку.
Через день-другой солдатики вдруг замечают перемену: до крошки боец получает что положено — водка, курево, приварок с мясом, сухой паёк — всё как вдвое стало. По ротам слух: одного "кормильца"-старшину в передовые-рядовые наладил, вон он, вторым номером у пэтээровца, противотанковое ружьё носит. А главного батальонного интенданта "новый" пристрелить хотел — парабел вытащил. Эта трагедия — свержение несокрушимого старшины Тюпы — была представлена ротам в лицах, народные таланты посещали в тихий час за взводом взвод, сцена обогащалась всё новыми душераздирающими подробностями, но факты не искажались.
Вот Тюпа стоит перед комбатом "вольно-самовольно": небось, и этот будет в нём нуждаться. На вопрос — "Куда, шкура, сбагрил солдатскую водку?" — нахально свалил грех на фрицев: под огневой налёт попали, осколок пробил бачок со спиртом.
Но комбата не проведёшь:
— А "Беломор", тушёнка — тоже вытекли? Солдат под огнём, в крови, а ты... Вот я тебя, вора... — И выхватил парабеллум.
Но Тюпа видит, что его только пугают.
— Не имеете права, — говорит, — нет такого закона. Тут комбат прячет оружие, и тихим голосом:
— Ах, тебе закон? Оформляйте под трибунал. Тюпа рухнул на колени:
— Нет! Сами накажите! В роту, с винтовкой! У них один приговор: позорная пуля. Лучше — в честном бою...
Но комбата не разжалобишь:
— Не достоин ты, жулик, в роту. Пишите... Только тут Тюпа понял, завизжал:
— Всё расскажу, всё отдам. Вот, берите!
И под рубахой у него кисет из подарков, детской рукой вышито "Дорогому бойцу", и под завязку набит золотом — кольца, цепочки, кулоны, медальоны, часы. Это разведчики, как возвращаются из ночного поиска, волоча "языка", а то и своих раненых-убитых, готовы за кружку спирта все свои трофейки старшине бросить: смерть как выпить надо.
С Тюпы погоны долой, трёхлинейку в лапы и марш в траншею.
А золото? По начальству, в штаб отправить? Тыловики расхапают. Нет, новый комбат имеет другое решение.
— Раненых отправили? Нет? Передать с ними кисет главному хирургу медсанбата — пусть раздаст тем, кого домой совсем списывают, ампутантам-инвалидам, хоть с каким подарочком явиться бы ему в свою погорелую деревню.
У кого хватит совести осудить?
На участке дивизии пока ничего серьёзного, перестрелка, поиски разведчиков, местные бои силами до батальона. Комбат практически всегда на своём КП (командном пункте) — впереди атакующей цепи "ура" не кричит. Но солдатики опять же замечают что-то новое: сосед справа в контратаке треть людей потерял, слева тоже потери значительные, а у них — несколько раненых. И задача выполняется, награды идут.
Помаленьку разглядел батальон, что командир не выступает в качестве одного активного штыка, а соображает, как распорядиться теми небольшими средствами, какими располагает: батареей миномётов с двумя боекомплектами мин, четвёркой крупнокалиберных пулемётов, "сорокапяткой" и парой ПТР (противотанковых ружей), и бойцами, конечно, которых непростительно терять по-глупому, а поле боя надо свинцом поливать, а не солдатской кровушкой.
Так, ни разу не похлебавши с солдатами кашу из их котелков, не расспросив о родне в деревне, не запустив колючую похабель про половуху, вообще не показавшись на глаза, повернул стрелку общественного мнения. И роты его признали почти заочно. Теперь солдатское информбюро жадно ловит и смакует крупицы информации о "новом" — от часового, связиста. Например, простое дело — пришла пешим порядком маршевая рота, пополнение из тыла. Что раньше делалось? Вот как идут они строем, первый взвод — заворачивай в первую роту, второй — во вторую... А "новый" приказал подкатить кухню, раздать горячее, садись-ложись на травку, отдыхай. Сам в сторонке толкует с их командиром, тощим капитаном с палочкой — видать, строевой, но после ранения поправляется. Ординарец слышит, как "новый" уважительно выспрашивает капитана: что за люди, где тут кто? Он ведь их неделю вёл, присмотрелся.
Потом построил роту и в присутствии капитана, чтобы кто не слукавил, деликатно разделил прибывших на четыре отряда. Воевавшие, обстрелянные, из госпиталей или расформированных частей, окруженцы и прочие — этих в самую слабую роту, а по взводам — кто с кем хочет.
Другая компания — блатари, выпросившиеся на фронт из мест заключения. Они держатся плотно, кучно, и пахан их заметен: взглянул — рублём подарил, взгляд подлизный и подлецкий. Ты для него — гражданин начальник не из крепкого племени, этих везде махают, и он намахивать будет.
Оставь их так, бандой, — и будет два комбата: ты и пахан. А батальону придётся воевать на два фронта — с фрицами и с блатарями. Наглый шмон трофеев, кражи, террор. И в атаку идут, когда рота уже справилась и можно пленных грабить. Этих — рассыпать по батальону как можно мельче, чтоб в отделении их было не больше двух, а лучше — один. Да предупредить, чтоб били всем миром при первой же краже. Только так будут безвредны и управляемы.
А вот, сжавшись в комок, опасливо озираются азиаты — казахи, кажется. Смуглый узкоглазый мальчишка еле сдерживает дрожь. Языка не понимает. Кругом лица чужие, насмешливые. Будет не боец, а мишень. Но и у них должна быть здесь какая-то опора, вожак. А к этому, похоже, тянутся: спокойный крепкий джигит. Или батыр? Отозвал парня, потолковал пару минут. Спортсмен, студент, русский знает. Такое решение: будете все вместе, ты за начальника, сержантом в неделю станешь, комполка имеет право аттестовать. Казахский взвод, а? Хорошее дело. Друг друга оберегать станут кровно. Стыдиться будут перед братьями слабости или трусости.
И наконец, просто пацаны-новобранцы. Этих — в лучшую роту: пригреют, подучат. Поровну по взводам.
На это у комбата уходит два часа, а обернётся большим выигрышем. И любопытно: никто такому не учил, нигде эта методика не записана, сама смикитила фуражка, по обстановке.
И батальон это видит и оценивает. Начиная с тихого, без выстрела, дня, комбат получает у солдат высокое звание "наш" вместо "новый". Первую неделю "нашим" ещё оставался убитый Сашенька.
По солдатскому телеграфу с фланга дивизии пришла весть: у соседей немцы ночью с передовой украли офицера. ЧП.
И вот выходишь, пардон, по нужде глубокой ночью из блиндажа, а в некотором отдалении, почти кольцом, вокруг угадываются махорочные огоньки. Спрашиваешь часового: что это народ не спит? Часовой смеётся. Оказывается, роты от себя, без приказа выставляют караулы, "чтоб нашего яврея не спёрли".
Вскоре прибывает капитан настоящий, кадровый, из резерва фронта. Два ордена Красного Знамени, нашивка за ранение. Русый, синеглазый, взгляд твёрдый, умный. Приказ подаёт: бумагу привезли, — немедленно в редакцию.
Надо всё-таки провести капитана по всему хозяйству, сдать батальон как положено. В траншеях хмурое молчание: знают уже. Приветствуют, конечно, офицеров, но поглядывают с тяжёлой обидой. Да, капитан, не сразу вас тут комбатом признают, сперва будете "новый", а я, давно уехавший, ещё долго останусь для них "наш".
И где-то, мотаясь в других полках и заботах, частенько стану с тревожной душой вслушиваться в дальнюю канонаду на левом фланге: как они там, мои антисемиты?
