Воспроизводится по книге: Евгений Агранович. Избранное. Москва, Вагант, 2001
Сверстников, тех немногих, кого порой вижу, спрашиваю:
Ты как поступаешь со своей телефонной книжкой?
— Вычёркиваю кого уже нет.
— Рамочкой обвожу. А ты?
— А я игнорирую факт. Не перевожу своих друзей в другой разряд. Считаю, не подходит к телефону. В отъезде, просто дома нет... Наивная хитрость, и всё-таки отчасти они ещё со мной, не исчезли люди совсем.
Так и телефон Фрида у меня под рукой.
Я знал его, как и вся Россия. Задолго до личного знакомства. В толпе выходящих из местной киношки, где билеты по сорок копеек, часто уважительно поминалась длинная фамилия одного сценариста: Фридыдунский. Только в шестьдесят пятом, когда я вошёл наконец в секцию драматургов Союза кинематографистов, я мог пожать руку отдельно каждому из составивших эту знаменитую фамилию. У них уже был десяток известных фильмов, в кругу сценаристов они были в чести и на виду. Лидерства в них, пожалуй, не ощущалось, но в характере отношений, в здешнем стиле общения, они, думается, задавали тон. Доброжелательный, дружелюбный, именно цеховой.
Сразу и прочно заняв место где-то в ауте, на задних стульях — песенки, мультяшки, короткометражки, — я был принят в сценарную роту по-братски и невесомости своей не ощутил.
Как-то позвал Фрида и Дунского, зашли по-соседски. Что нашлось в доме — стихи, скульптурки, — показал. Слушают, смотрят не из вежливости, а с непритворным интересом. Спор завязался, такая благотворная беседа!
Заговорили "на ты". И можно было попросить совета. Не подумайте, что часто, но так раз-два в год собирался с духом: "Фрид, не прочтёшь тетрадочку? Мнение надо". Прочитывает в несколько дней, а и свои дела, думаю, есть. С первых же слов слышно: да, действительно, прочёл — и не скользящим взглядом. Сценарий просвечен отчётливо: всякая находочка, если есть — замечена, но и просчёт от скальпеля не укроется. Это Фрид — редкая щедрость души. На потраченном тут порохе можно бы и свой эпизод написать.
Эта творческая поддержка была бесценна, но и должником я себя не ощущал. У Фрида получалось как-то так, будто он мне благодарен за развлечение, забавную сюжетную загадку.
— Ты не угадал финала? — спрашиваю.
— До последней страницы не предвидел. Пришлось заметить это.
Не с досадой произносит, а с удовольствием. Не часто случается, обычно с первой странички конец истории уже видит.
Однажды, даже без просьбы с моей стороны, взял маленькую повесть мою и лично занялся её устройством.
Мы и свою-то тетрадочку не соберёмся куда-то оттащить, а уж соседскую?.. Беспрецедентно! Надо было ходить в редакцию толстого журнала киносценариев, обаять, убеждать... Даже написал лично маленькое предисловие, представил автора. Как-то по-домашнему, в тоне доброй шутки... И это было не обидно, напротив — тепло. Обиден был бы набор высоких оценок и вымученных комплиментов. Фрид предложил читателю называть меня Женей и выслушивать как своего человека.
И вот в руках моих первая в жизни публикация маленькой повести. В роскошном толстом журнале, с двумя портретами автора, на прекрасной бумаге и с братской рекомендацией Фрида.
Не был я Валерию близким другом или соратником по работе, никогда не оказывался в одном павильоне с ним или на одном титре. Я всего лишь сосед, который заходит за советом (что-то вырезал из рога и корня), к которому идут за инструментом, куском какой-либо латуни или медного листа. Это особенные отношения домашних мастеров, о которых интеллигентные жены говорят: "мужик с руками". Фрид получал мою дрель, рашпиль, кровельные ножницы и опыт их использования.
И это, знаете, сближает лучше, чем совместная выпивка и злословие. Хотя о многом говорили откровенно, но не многословно, за работой. Я — ворча, Фрид — с вечной своей улыбкой.
Я не слышал, чтоб Валерий хохотал в голос, но улыбка была, думаю, его способ жить. Принцип восприятия разнообразных причуд и толчков в жизни. Ни к чему не относись слишком серьёзно, всё на свете — шутка судьбы, обычно не очень удачная.
И в самом главном, в картинах его, наличествует эта способность смотреть на жизнь с улыбкой. Где по штату соцреализма полагался пафос, в сценах и ситуациях сценария просвечивал юмор.
Не в этом ли было очарование его драматургии?
Помню, он с радостью подарил мне только что изданную солидную книгу "58 1/2. Записки лагерного придурка". После Солженицына и Шаламова чем можно было удивить? Книга Фрида, страшно сказать, весёлая. Лагерный доходяга не теряет юмора, способности видеть даже там забавное и смешное.
Прочёл в тот же день, забежал вечером:
— Познакомился с Фридом. Главная страница жизни — каторга?
— А у тебя — война.
Это без вопросительного знака, просто знает.
Покалеченные ГУЛАГом, кого я знал, изо всех сил старались забыть, освободиться от груза памяти. Валерий вспоминает охотно, даже посмеиваясь, лагерный "придурок" улыбается сквозь колючую проволоку. Вот книга!
Счастливый характер, такой редкий дар — считать всё на свете шуткой. Впрочем, до известного предела. Где-то стрелка прибора достигает красной черты, и человек отвечает без улыбки, правда, и без шума-крика, но вполне отчётливо. Однажды, в застойные времена, приглашённый на ответственную беседу в высоком кабинете, Фрид услыхал в речи значительного лица сожаление о незаслуженно обвинённом Сталине. Правда, были отдельные ошибки, но он создал, возглавил... Как он нужен!
И тут под гулкими сводами высокого кабинета раздался тяжёлый стук каторжных башмаков. Драматург Валерий Фрид покидает собрание.
Ну, это где-то высоко-далеко, а вот близкий пример, прямо при мне. Были мы с Фридом приглашены в солидную фирму на торжественный обед. Сидели в разных концах стола, Валерий не мог слышать, о чём соседка со мной говорила, только увидел, что я вскочил резко, откинув стул, и ухожу. В ту же секунду, без колебаний покинув трапезу, Фрид последовал за мной. И даже на улице не расспрашивал, что меня так оскорбило? Просто бранил сырую погоду. Даже в подтексте ни тени любопытства или намёка на свои заслуги, я, мол, издали почувствовал, не оставил друга...
Это тоже был Фрид — в высшей степени такт. Не напоказ, а вполне органичный.
Сейчас уже не помню, по какому поводу у Фрида гости, может, день рождения? Я сделал в подарок другу небольшую скульптурку — крест из красного дерева, и на нём условная фигурка распятого, из оленьего рога. Рука прикована к перекладине креста, другая — поднята в ораторском жесте. Назвал по-латыни: "De cruce proclamans" — "Вещающий с креста". При торжественном вручении в присутствии гостей сопроводил дар стишком:
Под приветственные крики
Факел творчества горит...
Лучше Оскара и Ники
Получает что-то Фрид.
Пусть не вякает реклама,
Что судьба твоя проста.
Сам, как DE CRUCE PROCLAMANS
Ты — Вещающий с креста.
Выбрали открытое место на стене. Своей дрелью просверлил гнездо для пробочки, устанавливаю распятие на место. Фрид тем временем его разглядывает:
— Это не крик боли, похоже — спокойная речь.
— Скажем, проповедь, — говорю.
— Лучше притча, — предложил Фрид.
— Пусть так, — согласился я, — может, и не страшная, но всё-таки произносится с креста...
Кому-то из гостей аналогия показалась искусственной, с Фридом как-то не вяжется. Жизнерадостный весёлый человек, и картины такие...
Полно, с креста ли вещает художник?
В фильмах вроде нет едкого протеста, бунта против тирании. Сценарии были цензурны. Если что и покусывает душу сквозь очевидную изобретательность и юмор, то вторым планом, что ли. Фанатичный коммунист в "Служили два товарища", так блистательно сделанный Роланом Быковым, захватывающе занятен, узнаваем, трогателен... А ведь всего лишь через двадцать лет, вдумайтесь, в 38-м он будет без колебаний расстреливать невинных людей.
И так во многих притчах Фрида и Дунского, нравственных, социальных и психологических, креста не видно, но он за кадром и очень близко. Ни звука о ГУЛАГе, но вещающий там был. И всё ещё остаётся.
Фрид мне о скульптурке ничего не сказал, но знакомые не раз говорили: "Был у Фрида, он твоё распятие показывал..."
