Евгений Агранович

Вооружённое сопротивление

Рассказ

В наших квартирках и компашках можно услышать редкий правдивый рассказ, но в строго определённое время, я сказал бы: за час до метро.

Бутылки пусты, пепельницы переполнены, шутники иссякли, самохвалы привяли. Беседа агонизирует — вспыхнут три голоса враз и тут же тонут в долгой паузе. А расходиться нет смысла, на леваков и такси наш брат не располагает без крайности, пешком далековато, до метро надо досиживать. Вот тут-то, уловив свою минутку, выбрасывает росток долго ожидавший в земле орешек — рассказ из жизни. Вы не приметили зацепку в бестолковой болтовне, чьё-то словцо, крючок, наживку, на которую и выглянул рассказ. Вы только слышите, что перестали перебивать одного из собеседников. И опоздав на титры, первые кадры, на ходу впрыгиваете в вагон повествования.

— ...Сейчас понимаю, какая она была красавица. А тогда все девушки были желанны. Помню большую квартиру — чудо по тем временам. Её комната, переделанная из чердака, называлась Голубятня. Так и вся дружинка наша именовалась, все вечера мы там. А он то появлялся, то пропадал на месяц-другой. Тогда романтическая профессия была — лётчик, полярник, геолог, чекист. Он — геолог. Старше нас, первокурсников, на десять лет. Обветренный, мужественный, притом элегантный: полуботинки на белом каучуке, светлый костюм на заказ, — а мы в лыжных курточках щеголяли. Ревновали мы, но не очень. К Нежке он вроде не подсыпался — покорял её, ухаживая за нами. Всегда у него нарядные бутылки в портфеле, коробки разной вкуснятины, — а мы на стипендии: хлебные котлеты, бульонные кубики. И лестно было, что, приходя из настоящей взрослой жизни, он без притворства держался с нами наравне, на трибуну с поучением не лез. Голубятня его не отвергла, но и своим признать не могла. Не был он, как мы, ясным, раскрытым до дна. Не по-нашему сдержанный, не позволявший себе хохота или ярости, он участвовал в наших спорах только если спросят, всегда коротко, умно и тонко. А приятно это не было: он и нехотя проявлял превосходство, вроде все наши задачки он давно обдумал и сообщает решение. Да и не интересны мы ему были совершенно. Приходил он — смотреть на Нежку, с глубоким изумлением, чем и занимался молча весь вечер.

Правда, иной раз, когда обсуждались судьбы мира (а мы тогда не о тряпках толковали) и Голубятня, разгораясь, впадала в богослужение, в молитву за великого отца: это счастье, это спасение, что он с нами, когда наше первое в мире окружено со всех сторон, как верно сказано — "Сталин — это Ленин сегодня", — наш взрослый товарищ добавлял глубоким голосом: "Да-да, а Ленин — это Сталин вчера!" Посмотришь на него: лицо оцепенело, глаза с дубовой преданностью устремлены вперёд... Делалось неловко на секунду, потом разговор обычно менялся.

Спорить на таком молебне в те поры и пьяный бы не решился, так что геолог избрал метод перевыполнения, что кого-то отрезвляло на минутку, другие принимали всерьёз, поддерживали, а Нежка только щурила свои ангельские очи, шептала:

— Не видите? Он вас передразнивает.

А он так неосторожно реагировал на обожание вождя, потому что и сам лишь недавно исцелился от духовной чумы. Своя язва ещё не зажила, саднила. Потом говорили, что глаза ему открыла ужасная судьба любимого учителя, которого в Лефортовской без беседы пристрелили. Отшатнулся геолог от идейной жизни вообще, а освободившийся заряд чувств перенёс на любовь настоящую. К работе не остыл — в ней был свой азарт, а в остальном занялся страстными поисками единственной и незаменимой. Методом проб и ошибок.

Как-то весной исчез он с Голубятни совсем. Он и прежде не предупреждал об отъезде, но Нежка получала телеграммы, гостинцы с оказией — горный хрусталь, соболью шкурку... А тут — как в прорубь. В тот год многие исчезали вдруг — и с концами. Об этом передавалось шёпотом и не полагалось расспрашивать и доискиваться.

Через много лет я узнал, как он, голодный до любви, искал свою половинку. Никого не губил, не обманывал, всегда предупреждал: "Может, это не надолго, но пока ты со мной — будет праздник".

И верно, умел создать сказку, для иной — единственную на весь её мошкин век. Зато расставаясь — рубил концы сразу, рецедивов не терпел, умел отсекать с первого замаха.

А тут звонит ему поздно вечером оставленная месяц назад:

— Выгляни на наш угол, жду.

Он знал, как ответить, чтоб больше не звонила, но что-то удержало. Не назвала ни себя, ни места встречи: сам догадаешься. Главное — в голосе не было слезы или бравады — серый, сонный тон...

И он помчался в безлюдный арбатский переулок. Выдвинулась из тёмной подворотни тусклая, не подкрашенная, сказала почти беззвучно, губами не шевеля:

— Сегодня я печатала тебе ордер на арест.

И канула в подворотню.

Как надо было любить! — Поступок самоубийственный по тем временам. Он знал, что она машинистка, а в какой конторе — не интересовался. Ясненько: значит, завтра ночью. Но не застанут, на рассвете он улетучится. Как раз предстояла очередная экспедиция в нехоженое Забайкалье. И кстати, один друг, лётчик-испытатель, регулярно летающий под Читу на дальность, приглашал в компанию.

Геолог преспокойно сложил рюкзак, приготовил походную одёжку, распихал что надо по карманам, поставил будильник на пять утра, разделся и лёг спать.

А в два ночи в дверь зазвонили и забарабанили.

Ввалились высокий командир в ремнях, военный попроще и маленький штатский в кепочке.

Ткнули в нос бумажку:

— Собирайся. Да шевелись ты! Обосрался, что ли?

Действительно, перед ними был дрожащий заика в кальсонах, не попадающий ногой в штанину. Хмыкнули брезгливо, привыкли к такой реакции. Тот шатнулся к постели, наклонился за башмаком... И вдруг обернулся пружинно, совершенно другим человеком, с маузером в руке:

— Кру!..

И выполнили как миленькие, повернулись через левое плечо.

— Вперёд! Ладони, лбы — на стенку! Обернёшься — дырка. Затем спокойно полностью оделся, надел кепку, рюкзак, переставил наружу ключ в двери. Квартирка была — какая-то подсобная в старом доме, одна комната, дверь прямо на лестницу. Прыжком выскочил, запер дверь, рубанул финкой по всем проводам — свет, телефон, — и засвистел с лестницы. Одна ошибка: не смог спокойно выйти. В открытом подъезде, плечом придерживая дверь, курил кто-то в кожанке, шофёр с эмки. Пришлось вытолкнуть его сналёту. Зря. Но тут же нырнул в проходной двор. Сразу подвернулось свободное такси. На Таганке — в автомат, застал ещё друга-лётчика. На другом такси доехал куда велели, лётчик уже ждал, провёл через дыру в заборе на заводской аэродром ЦАГИ. Выбросил из самолёта два мешка песку — сто кило балласта. И взлетели.

Привет, поищите в тайге.

Всю дорогу пел. Выскочил из мясорубки: чёрный ворон, я не твой. Как я их, а? Теперь-то хрен возьмёте, укрой, тайга, меня густая. Там климат здоровее. Патронов пока хватит, денег вволю. Появляться на пристани, станции, в деревне раз в месяц, перед закрытием магазина, в сумерках. И дважды в одном месте не показываться.

Перезимуем. Кончится же когда-нибудь эта идиотская шпиономания, истребиловка, в крови захлебнётся. А пока — назад к природе. И месяца на два медвежьей жизни в Забайкалье хватило ему этой эйфории. Ловил рыбку, запекал в золе, глухарей постреливал. А случалась пустая похлёбка из грибов с мукой без соли, то говорил себе: это получше лагерной баланды. И хохотал долго: смешно казалось. Жёстко в ямке под шалашиком? Ну всё ж не на нарах. Опять захохочет. Комары одолевают? Всё ж не так, как охранники. Опять веселило.

А раз проснулся ночью в ужасе. Привиделось, что выследили, поймали. Ну как можно меня отыскать? Стал вычислять, играть за противника, как в шахматы. В бесконечные осенние вечера он упорно хитроумно ловил себя, подстраивал капканы. И часто загонял себя в угол, в безысходную гибель. Он видел в красках, крупно, детально всё, что произошло после его бегства.

Прогрохотали по лестнице его сапоги. Через секунду старший военный включил фонарик. Толкнулся в дверь — заперто. Попытался выбить плечом — не тут-то было. Другой тем временем зажёг спичку, свечу на столе. Распахнул шкаф, нагнулся под койку: ага! — тут ящик с инструментами, молоток, зубило...

Три удара — настежь дверь!

А шофёр уже завёл эмку: "Туда побежал!" Бросились в погоню. *Жми к вокзалу, перехватим". Останавливали такси, машины — нет его. В дежурке вокзального опера оседлали телефон, "взять под контроль всё выходы — шоссе, вокзалы, аэропорты..." Но, конечно, не аэродром ЦАГИ: в голову не придёт. Нигде не было. "Не мог он выскочить, в городе залёг. Адреса знакомых?"

И похолодел. Ах, дуралей! Записная книжка с телефонами в костюме осталась. Спокойно. Когда видел книжку в последний раз? Пижон, лётчику из автомата звонил? В рюкзаке она. А в комнате найдут старую книжку, записи на клочках? Нет, не должно быть, он имеет привычку ненужные бумаги уничтожать.

Значит, бросились утром ко мне на работу. Где такой-то? В экспедиции. Группа выехала в четверг, а он задержался надень-два, открытый лист получить на разведочные работы. Район? Обширный, по его усмотрению, примерно здесь. С кем дружит? Со всеми и ни с кем. Характер? Сдержан, но отзывчив, всегда готов помочь, внушает многим доверие.

"Мм-да, внушает..." — бормочет старший чекист, прокручивая в памяти минуты знакомства. Что-то в первую секунду бросилось в глаза, когда вошли, потом забылось. Простое и небывалое в таких случаях. Вещь, предмет? Ах, ну да, огромный линялый мастерски упакованный рюкзак среди комнаты на полу. Потом исчез вместе с хозяином. Нет, с таким горбом по квартирам знакомых не шастают. С рюкзаком ходят в других местах. Улизнул он из Москвы. Куда?

Сразу вспыхнула отгадка — в свою экспедицию. Найти её не просто в необитаемом лесу с Францию величиной. А найдёшь — свои его спрячут, — не прибыл, мол. Зам командует. А он будет выжидать рядышком, пока гости не отчалят. Можно, правда, взять из квартиры его рубаху, заклеить в пакет, а там на месте навести собаку. Ну да он тоже не пацан, собьёт со следа...

На этом месте в расчётах геолога появлялось новое обстоятельство. Будут искать совета осведомлённого человека и готового помочь. Это в нашем-то заведении? А что, не может быть? Ведь тебя заложил не солист Большого театра, кто-то соседний, кому ты помешал, обидел... Лысик! Как можно было так долго не замечать? Ведь на просвет подлец виден.

Улыбчиво, по-приятельски обокрал отчёт Старого, когда тот исчез. А ты тоже по-дружески, деликатно указал ошибочку...

В заведении чекисты с Лысиком не заговорят, не положено.

К себе вызовут:

— Где этот беглый, в своей экспедиции?

— Никогда! — отвергает Лысик. — Туда же сразу кинутся. Карта есть? Покажу, где он ходил в прошлом, позапрошлом году. Это будет реально. Места знакомые, люди, возможно, тоже. Он, знаете, везде приятелей оставляет. С одним выпил, потолковал. Другому — лески заморские, крючки. Третьему — трубочный табак... Могут оказать поддержку в тягости, лодочку там, старое ружьишко.

Куда же Лысик нацелит чекиста, сюда? Доносчик попытается рассуждать за меня и неизбежно впадёт в обычную ошибку. Трус знает за собой эту чёрточку, но в душе полагает, что все таковы. Побоится он в одиночку нырнуть в самый бурелом, волчье логово. Будет жаться к тракту, к деревням, факториям, искать надёжных людей, подкупать, спаивать. О здешних приятелях я вроде никому не рассказывал, как найдёшь?

И встало перед геологом личико Лысика, улыбнулось нежно:

– Задачка для третьего класса. Зайди в Усть-Баргузине в пивную, столовую, киношку. Мужики, помните геологов, в том году ходили? Ну. Где стояли, с кем начальник ихний компанию водил? Вот и выложат все адреса. Со зверьём они хитрые, а с человеком?

Кого же назовут? С кем могли видеть, запомнить? Ах, каких верных, надёжных пришлось вычеркнуть из аварийного списка. А вот старатель, и семья смолокура, где пацанку аспирином вылечил, к ним, пожалуй, можно. Хуторок смолокура на отшибе, высоко на берегу, издали заметно, нет ли рядом машины. А как лампы зажгут в хате, вполне видно, если в доме гости имеются, занавесок-то не держат.

А Лысик, как перед глазами, продолжает чекиста поучать, осторожно наглея, помаленьку промыливаясь в приятельство:

— Ну сколько у него может быть с собой продуктов? Приползёт за припасами. Ваша первая забота — магазины, буфеты, там пришлых замечают, хоть теперь они и не редкость. Но тут вам поможет такая тонкость... —Лысик самодовольно улыбается. — В магазин, в пивнуху пришлые вваливаются ватагой, жадно всё хватая. Незнакомый одиночка — исключение, по приметам вспомнят. И вы сможете сузить круг поисков. Почему сузить? Дважды в один магазин он не явится.

— Хорош совет, — прервал Старший отрезвляющим тоном, мгновенно возвращая Лысика из личных приятелей в рядовые стукачи.

— Установить многомесячную засаду во всех торговых точках Восточной Сибири, так?

— Зачем во всех? — виновато засуетился Лысик. — Прикажите сотруднику наведаться в магазин — скажем, здесь, здесь и здесь, — Лысик осторожно отметил ногтем на карте, — он выяснит, побывал ли гость и когда примерно. Получим данные о двух-трёх точках, можно будет прикинуть маленький график.

— Какой ещё график? — насторожился Старший.

— А вот сядем с вами у карты, — продолжал Лысик, неуловимо переползая опять в приятельство, — и прикинем. Самому объекту небось и невдомёк, но в действиях его какая-то система будет. Скажем, появился — тут, через три недели — здесь. Ещё через двадцать дней — в этом месте. Что получается?

—Да, что? — подхлестнул Старший, чуя поживу, но ещё не разгадав уловки.

— А то, что видим: перемещается он с такой-то примерно скоростью и по такой-то дуге. Например, вдоль Байкала, тракта, по течению реки, по прошлому маршруту...

— Значит, имея три точки, предвидим четвёртую, — созрел Старший.

— И ориентировочно время посещения, — торжествует Лысик.

Ну, плешивая башка, не ценил я тебя! Геолог из тебя жиденький, а Пинкертон — ого! Впрочем, я ведь тоже графики чертить обучен.

И веточкой на твёрдом прибрежном песке нарисовал геолог карту, вспомнил точно, где и когда побывал. И по методу Лысика получалось, что в ближайшие дни он должен заявиться в Максимиху.

Туда он и направляется. И завтра был бы...

Не всё пропало, пока голова свою службу исполняет. Научился серый волк обнюхивать железку, прежде чем лапу в капкан совать.

И тут сильнее ледяного страха защекотало любопытство: действительно ли геолог разгадал Лысика? Действительно ли воображаемый Лысик вычислил геолога?

Рискну, подойду, издали понаблюдаю, может, и нет там засады. Харчи ещё завчера до крошки вышли, а поблизости нет другого села.

И пошёл бы, дурной, но посчастливилось добыть и харчи и информацию без крайнего риска. На высоком берегу Байкала, на старом заросшем Баргузинском тракте наткнулся геолог на одинокого мальчишку-мотоциклиста, который возился с заглохшей машиной.

Подошёл, спросил:

— В чём дело?

— А гори она! Третий час с ней мучаюсь.

— Дай-ка я посмотрю. Свечу проверял? Так... Обогащение смеси... Опережение зажигания... Сейчас воскреснет, заводи.

Видал?

Тот не знал, как и благодарить:

— Может, подвезти?

— А ты куда?

— В Максимиху, послали аккумулятор отвезти. И в магазин.

— Потом сразу обратно? Так будь другом, возьми и мне кой-что в магазине. Ты с коляской.

Мальчишка с великой радостью взял деньги, списочек. И через два часа приволок на эту же точку килограмм двадцать добра. А геолог ещё и припоздал малость на встречу: поглядел, не привёз ли мальчик хвоста.

Набивая рюкзак, не удержался, спросил:

— Много народу в магазине?

— Никого. Две бабки разливное масло брали. И два парня.

— Знакомые?

— Не, вроде не видал их.

— Небось, за спиртом пожаловали? — угадал геолог.

— Не, спирту навалом, они не брали. Так стоят, ждут чего-то.

— Курят на крыльце? — небрежно осведомился геолог.

— Не, в помещении стоят, за ящиками.

Понимай как знаешь. И беглец понял: с этой дуги немедленно сворачивать под острым углом, в обратном направлении, куда не приведёт расчёт Лысика. Припасов хватило надолго, можно было на люди не соваться. Ещё следовало в одном месте, хоть и удобном, подолгу не заживаться, менять логово почаще. Костёр бездымный, почти невидимый. А уходя гасите свет. Следы стоянки так убираются, что на виду и горелой спички не заметишь.

А когда северный ветер стал в ветвях завывать по-волчьи, да начал молодой мороз покусывать, пришлось искать крышу. Издали два дня наблюдал за подворьем смолокура. Только один старик и появлялся на крыльце, хромал к поленнице, сутулился, ронял дровишки.

Обрадовался он до визга старому другу, рюмочке, капитанскому табаку.

— Жена о прошлом годе жить приказала, дети разъехались, один бедую. Поживи подоле, Богом прошу. Ты тут с артелью своей? Где ребята?

Геолог ответил предсказанием суровой и долгой зимы.

— Сынок, у тебя, бывает, незадача какая? Если я чем могу?.. В ответ геолог поделился секретом длительного хранения

малосольного омуля. Смолокур больше ни о чём не расспрашивал. И зажили они во взаимной заботе и согласии с полным удовольствием. Геолог колол дрова, стряпал, топил чёрную баньку, отпарился, отмылся. И старика массировал веничком аж до омоложения поясницы. Даже полнеть начал. И спал беззаботно. Взяла душа отпуск, забыла о вечном страхе.

А захотелось свежатинки — старый почистил-смазал прекрасное английское ружьё. И геолог пошёл добывать кабанчика.

А вернулся — смолокур сияет от радости.

— Танцуй, — говорит, — почтальонша районная прибегала. Большая весть, гости жалуют. Сын с невесткой и внуком. Князь парень! Большим начальником в Курбулюке, милиционерский лейтенант. Познакомлю!

Знакомиться геолог не захотел, ушёл ночью даже без спасиба.

Опять серое одиночество и бесконечные ночи в берлогах. Сперва читал себе стихи целыми поэмами — Багрицкого, Пастернака знал много. Вспоминал, пересказывал себе фильмы. Потом осталась только одна жутковатая игра — моделировать работу "своих" чекистов. Напрягая до головной боли все силы ума и памяти, строил и перестраивал варианты, возвращался к уже готовым и исправлял в них что-нибудь. Он уже знал многое о своих загонщиках — черты характера, методы работы.

За прошедший год Старший был повышен в должности и располагал иными возможностями. Он мог бы через сито всю Сибирь просеять, чтобы изловить своего унизителя, и лично, не спеша, как он поклялся, раздробить сахарными щипцами все косточки беглеца. Единственный в большой практике чекиста возмутительный факт вооружённого сопротивления надо было пресечь примерно, чтобы никому не повадно было в дальнейшем...

Тут терпеливая аудитория вдруг взорвалась градом вопросов и выводов.

— Единственный? Из тысяч и тысяч арестов? Миллионы сильных, смелых, умных людей покорно, как коровы на бойню, пошли в лагеря? — Это не сдержался тощий длинноволосый педагог в больших очках, похожий на интеллигентного Христа.

Продолжал полнеющий бородач, человек ироничный, практический:

— Да, те самые, кто за двадцать лет до того разгромили жандармов, белых, интервентов. Куда запропала их революционная отвага?

— Каждый думал: шпионов хватают, а меня-то за что? — пояснил сам рассказчик.

— Вот именно, а мозги-то зачем? — с какой-то застарелой обидой перебил педагог. — С кой стати хозяева жизни и страны пойдут побираться в чужие разведки. Да и сколько может быть шпионов? Всего госбюджета Японии, скажем, не хватило бы на скромную зарплату завербованным гражданам СССР.

— Вера была, — ответил рассказчик, — выше логики, выше разума, религия. Органы не ошибаются. Сталин — величайший гений всех времён-народов...

— А Сталин был параноик, болезненная подозрительность... — открыл нам глаза кто-то знающий.

— И Мао был параноик, и Энвер Ходжа, Чаушеску, Пол Пот...

Это разъяснение вызвало смешок. Но тому, похожему на интеллигентного Христа, тема не казалась анализом прошлогоднего снега.

В голосе слышалась боль свежая:

— Власть деспота. Вы хоть представляете подарочек? Абсолютная, ничем не ограниченная, даже Богом, совестью, нравственностью власть должна убивать. Как же не убивать, если свободно можно? Сперва соперников, конкурентов, врагов. Потом потенциальных, воображаемых врагов, умников слишком бойких, рассуждающих. Потом тех, кто мог бы отомстить за невинно убитых. Потом тех, кто исполнял приказ, самих палачей и новых убийц, свидетелей преступлений. Потом раскрученный маховик убийства уже и свой ход имеет. Чины-палачи со страхом озираются друг на друга, не отстать бы в бдительности и преданности. Меньше раскрыл покушений на товарища Сталина — сам, значит, пособник врага... Неужели вы этого в упор не видели, не понимали?

— Под наркозом жили, — ответил рассказчик, — с пионерского галстука, с октябрятской звёздочки. Воздух пропитан был восхвалением и обожанием. В церковной обедне реже поминали имя Божие, чем имя вождя в любой газете. И ни глотка иного воздуха, ни словечка иного мнения за всю жизнь к нам не просочилось. Молились на Сталина. Хотелось сражаться, гибнуть за него. Нужны были враги, чтобы наперерез, чтоб закрыть грудью... И всё-таки нередко, левым полушарием мозга, ужасались: а не обман ли всё это? И на Голубятне у нас вдруг шепоток: и Тухачевский? Мейерхольд? Кольцов? Бабель? Вавилов? Не может быть!

— А как у вас было на Голубятне? — с проснувшимся интересом спросила молоденькая манекенщица, обтянутая тонкой змеиной кожей, обдуманно лопнувшей в нескольких местах.

С кем она пришла? Морковная грива, фигурка эталонная. Рассказчик рад бы ответить, да не понял вопроса:

— Простите, что именно "как было"?

— Ваша Голубятня была стабильная молодая группа, так? А какой у вас был закон любви? Племя или архат?

— Что за термины? — удивился бородач.

— Не знаешь, слаборазвитый? — Так вот с кем она пришла. — Племя — это в своей Голубятне люби всех. Вне Голубятни — никого, очень строго. Но и собственницей не будь, на друга лапу не накладывай. Тут все имеют на него право и на тебя.

— И не передерётесь?

— Никогда. Так сладко любить всё племя, это роднит. Но не должно быть больше пяти пар, это оптимально. Все верны, никакому СПИДу в нашу крепость ходу нет.

— А залетишь, не знаешь от кого? — равнодушно поинтересовалась чья-то жена, женщина постарше и попроще.

— Зачем залетишь? Это неграмотно. Есть современные гаранты, дороговато, но достаёшь.

— А подробнее нельзя? — взмолился сорокалетний сосед. — Практически в каком это виде? Танец всё-таки парный или групповой?

— Нет, доскажи сначала, что это — архат?

— Нельзя ли записаться именно в ваше племя? — робко настаивал сорокалетний. — Что там надо? Две рекомендации? Вступительный взнос?

Ответил почему-то бородач:

— Возрастной ценз. Не старше двадцати.

— А выйти из племени можно? — спросила женщина.

— Свободно можно выйти. Замуж. — улыбнулась Змейка.

– А муж будет в курсе э... учебной практики?

Вот так Змейка перевела стрелку, и покатилась бы беседа совсем по другому пути. Но помешал тощий юноша, похожий на интеллигентного Христа. Возможно, дома над ним висел портрет деда, большого биолога, гуманиста, которого скормили собакам на Колыме.

— Ладно дурачиться, ребята, потом. Что же стало с геологом твоим?

— Выживание в тайге для него было осуществимо почти без проблем. Главное дело — обыграть смерть, вычисляя каждый шаг чекистов. Тут уж не ошибись. И геолог припоминал мельчайшие свои просчёты, где проболтался, где наследил...

Поиск его вскоре получил и вторую линию. Помните маленького штатского? Это был, видимо, следователь, молодой, из комсомольских работников, человек для НКВД перспективный, качественный. Имел шанс сделать головокружительную карьеру в такое благодатное времечко. А этот нелепый побег придержал его, уже занесшего ногу на следующую ступень. Ему намекнули с улыбкой, что ошибочку надо исправить. — Слушаюсь, будет исполнено. И роты пограничников с собаками не потребуется. Он у нас сам в мышеловку пожалует, только поставить на его тропе. Человека надо знать, не одни анкетные данные. Должен такой лихач иметь свою чёрточку... Азарт? Карты, бега? Или алчность? Золотишко, соболишко, — по таким местам хаживал...

К этому времени изнурительная и прилипчивая игра геолога, ночная по преимуществу, стала прихватывать и дневные часы, когда надо всё внимание отдавать тропе, обстановке, следам и звукам. Раздваивался, уставал.

В эти дни, наголодавшийся в жестоком одиночестве по родной душе и нежному теплу, он осторожно, и от себя скрывая, скатывался помаленьку к одной точке на старом маршруте, где два года назад пережита единственная, но памятная ночь... Вот эту безымянную речушку переходили, был приметный камень вроде конской головы. Сосну свалили вершиной на тот берег и перебрались. Пойдём пока по течению.

Так на чём же остановился тот маленький в своих расчётах? Азарт или жадность? В этой догадке он год будет крутиться и никуда не выйдет.

— Тогда какой же пунктик? — рассуждает Маленький чекист. — Карьера, власть? А как её достичь? Вот отгадка: жениться на дочери огромного человека, с самого верху. Парень-то видный и решительный. Надо бы осторожненько, без скрипу найти его невесту. Может, даже она его и прячет, или что-то знает, или хоть какую весточку имеет...

Ага, здесь переходили, вон конская башка, а мостика нету. Был мостик: видишь пень? А сосну в половодье унесло. Как будем форсировать?

— Тепло, — думает Маленький чекист, —кто выведет к принцессе? Думай, голова, генеральскую папаху тебе раздобуду. Рассмотрим такой вопрос: из экспедиции он ей писал? Ну да, а почту мама разбирает, или лично батюшка. Нет, тут действуют через посыльных, нарочных. Встреча у ворот университета. "Я от такого-то. Вам поклон и коробочка".

Значит, сослуживцев использовал. И Маленький наведался в заведение:

— Есть дома кто из группы геолога, прошлогодней? Истинно говорят, что на ловца. Сразу попадание. Молодая

женщина, коллектор той экспедиции, вернулась тогда в Москву до срока, в декрет пора было. Общительная, открытая, ах прелесть!

— Посылочка? Откуда вы знаете? Была, совсем маленькая, две вывернутых горностаевых шкурки на шапочку... Почему университет? Я домой к ней зашла, у Кировских ворот... Адрес? Может быть в книжке, я посмотрю...

Будь ты проклят, ищейка вонючая, вышел-таки на Нежку.

Полученные данные Маленького разочаровали. Родитель совсем не того масштаба. Беспартийный спец. Дом обеспеченный, но властью, карьерой даже не пахнет. Отпадает версия. Но барышня может что-нибудь знать. Вызвать на Лубянку? Ха. Внедриться бы туда, но как? Нашего информатора на Голубятне нет, и понятно, никаких общих знакомых... Но не зря Маленького считают перспективным-качественным, он войдёт в дом с широкой улыбкой. Как нет общих знакомых? Есть, и какой! Кто? Да сам геолог, друг, домами знакомы, я у него носом в стенку стоял.

— Нежка у телефона? Геологический привет. Подарочек просили передать. Можно занести? Нет, лучше я, довольно тяжёлый. Нет, не слиток золота, но очень красивый... Какое нетерпение, скоро увидите. Ладно, скажу: рога оленя, красиво выделаны, резчик-бурят постарался. Вечером? Могу. Спасибо, знаю, мне объяснили дорожку...

И само собой, в первые дни никаких действий. Ложу в Большой для всей Голубятни. Каюту на теплоход по новенькому каналу "Москва — Волга*, пикник на берегу водохранилища, под баян.

Только на обратном пути, интимно стоя рядом с Нежкой у фальшборта, посмел спросить:

— Как же вы могли отвергнуть такую любовь, такого парня?

— Я виновата? Ни признания, ни предложения не было. Его сразу четыре девушки интересуют, и вполне искренне. Похоже, он ждёт сигнала, знака от судьбы: она! это то! Тогда со вздохом облегчения остановится и женится на всю жизнь.

— Откуда известны такие подробности? Кто его выдал?

— Сам охотно делится, как с другом. Однажды спрашиваю: кто у тебя самая умная, значительная, глубокая.

— Надеюсь, сказал — Нежка?

— Да. Секунды не думал. А самая, спрашиваю, женственная? Прости, говорит, пока другая. На байкальском островке, полубурятка-полурусская. Может, и дурочка тёмная, но женская тайна, подоплёка...

— И вы не обиделись, не прогнали?

— За что? Я поняла, что байкалочка ему уже что-то доказала, а обо мне ещё только гадать можно...

В этих рассуждениях геолог добрался до самого узкого места обмелевшей реки, даже причудливые красные корни багульника обнажились. Тут довольно было срубить жердину, перекинуть рюкзак на тот берег, потом с разбегу прыжок с шестом. И сапог не замочил, перебрался. Теперь обратно, вверх по течению. И с берега увидишь островок с домиком. Если окна светятся, то тут под ивами лодочка припрятана.

И как по-писаному — окна светятся, лодочка под ветвями, и весло на дне лежит. Приятно щекочет опасность. Докопался до неё Маленький, да ведь как найдёшь на Байкале хорошенькую полубурятку? Ого задача! Больше ведь никаких примет не добыл маленький чекист?

Ровно, сильно гребёт геолог к островку. Сейчас, через десять минут, будет тепло, покой, горячий ужин и нежная, преданная, любящая без упрёка. Глянь — окно... Узнаёшь? Этот тонкий силуэт, копна волос. Чудо! Ждёт... И вдруг — табань, поворот, что есть силы греби обратно, без всплеска. Взмокшая спина, застучавшее сердце ещё до догадки, и только через минуту объяснение.

Помнишь, Нежка спросила:

— Чем она, серый волк, так тебя приважила?

— А умеет ладить со зверьём, слово знает. Дипломированная соболятница. Зверовод...

Сболтнул проклятый язык, хоть откуси и выплюнь.

А по такой примете Маленький в несколько минут по телефону нашёл и подготовил капкан. Добро пожаловать!

Теперь ясно, почему всё в лучшем виде — окна манят-светятся, лодочка на месте, контур на стекле... Под топором уже стоял. И если бы не вспомнил в последнюю минуту...

Бежал без оглядки, но следа, кажется, не оставил. Лодочку вернул на место, берег осмотрел.

Иногда он сталкивал в расчётах своих Старшего чекиста и Маленького где-нибудь в кулуарах совещания или в командирской столовой на Лубянке.

Заговорщицки обменивались улыбкой.

— Как с нашим крестником, есть новости?

— Скоро будут. А у тебя?

— Совсем было схапал, да уж слишком он перетрусил, от каждого кустика шарахается...

Эти мимолётные встречи подстёгивали. Каждый и жаждал успешного завершения погони, и боялся, что другой опередит. Охота эта, отходящая порой в сторону из-за многих других забот, опять становилась важной.

В глухих углах медвежьих, в тёмной тайге геолог находил охотничьи зимовья — обычно кособокую столетнюю избушку с подпёртой колом дверью от воришки косолапого. А человека ждали сухие полешки в печи, пакет муки, соль, спички, даже свечка, керосин, а то и ломоть сала в тряпице. Тут он отходил душой, успокаивался, как в гостях у друга. Но с болью отрывался через неделю-две: нельзя заживаться, опасно, хозяин может наведаться — белковать пора или на соболя.

Раз в лютую зиму набрёл в непроходимом распадке на маленькое, как конура, зимовье, куда явно несколько лет никто не заглядывал. И сам не заметил бы, да лбом прямо в окошко упёрся. И метель следы закрыла. Тут можно было до весны лапу сосать, хоть и на голодном пайке, но выжить. Висели там лыжи обшитые, разные ловушки, силки на птицу и мелкого зверя. Геолог всё это добро старательно починил, наладил. Стал выглядывать изредка, только в снегопад или метельный ветерок, чтобы след к логову не показать. С добычей не больно-то фартило, однако совсем сдохнуть тайга не даст.

А загонщики его, ищейки, действовали, как он догадывался, всё хитрее и напористей. Геолог кожей чувствовал, как стягивается петля, маленькой становилась необъятная тайга. И подкралась, приползла на подмогу загонщикам новая беда. Нет, не простыл, не заболел цингой. Уставать стал, надежду терять и свой гордый облик человеческий. Заметил, что лень стирать, даже мыться. Спохватившись, объявлял аврал, заставлял себя делать полную зарядку, голышом за дверь, обтирался снегом... Хватало запалу на три дня, потом опять впадал в тоскливую спячку.

Разная, оказывается, храбрость. Одно дело — атака, штурм, секунда взлёта, грудью на врага, крутануть троих вооружённых... На это хватило. Совсем другое — месяц за месяцем, день и ночь терпеть знобящий страх, на каждом шагу ждать пули или верёвки. Тут помаленьку тлеет в нас что-то невосполнимое.

Глядишь, через год-другой ты уже не тот, кто троих крутанул.

Тяжело давалась вторая зима. Отощавшее тело держалось сносно, но духом упал беглец.

Неправда, что Робинзон или какой-там отшельник разучился говорить. Одинокие сами с собой вслух говорить начинают. Организм защищается от потери дара речи.

— Как зверя обложили, вот-вот достанут. Конец, гранаты кончились, надо сдаваться... Значит, зря всё это было? Как сказать, пару лет худо-бедно подышал. Теперь уничтожат. Вооружённое сопротивление. Ого. А то помиловали бы, да? Извинились-отпустили. Хоть раз слыхал такое? Всё равно крышка, так тут хоть знаешь, за что.

Только-то? Не ценишь ты себя, бродяга. А может, геройство твоё не такая уж мелочь?

Тут он заметил, что говорит вслух. Что-то новенькое. Но воспитывать себя не стал, продолжал выступление, хоть и потише.

— Я хоть крикнул на весь свет: не покоряйтесь палачам, не целуйте бьющий сапог. Чудовищное беззаконие, полный произвол людоеда только и может держаться на вашем рабском обожании. Доверчиво, безропотно вручаем тело и душу в руки справедливейших ангелов Бога нашего: разберутся, не обидят, исправят ошибку. А эту святую веру нашу эксплуатируют так мерзко, что дальше некуда. Вот придумайте нарочно, можно ещё подлей ответить на безграничную народную преданность? Не придумаешь. Рубят тебя на куски, да ещё приговаривают, что тебе же служат, для твоей пользы, что ты сам себя казнишь. На том и держится мясорубка, что сами в неё лезем, своими руками крутим. А случись какой-то сбой, перекос, — заедает, заклинивает эта могучая костедробилка.

И при отпоре тиранята эти превращаются в жидкое дерьмо.

Как единственная песчинка, попавшая в подшипник, я всё-таки заставил мясорубку визжать. Убивайте, жрите, но это уже отнять нельзя. Что-то доказал, подал пример. Слух пройдёт. Одна ласточка не делает весны, но хоть напоминает о ней...

И спал геолог в эту ночь необычно крепко, ободрительно.

Что там ни случись дальше — я вам не быдло, а человек.

Когда побежала по распадку сильная вода, так километрах в трёх от зимовья просел подмытый обрыв, обнажились как на картинке юре — отложения юрского периода. Какая-то острая догадка кольнула, подбросила. Искать! Похоже, именно здесь может оказаться...

Профессия, видите ли, очнулась и приняла командование на себя. И от одной только смутной догадки прямо-таки воскресение тела и души. Надежда забрезжила. Так хочется верить, что от тебя что-то зависит, что в ход судьбы можно вмешаться... Если он найдёт, обозначит рудное тело... Ах, невзрачный тусклый камень, царь-минерал, владыка завтрашнего дня! Кормилец и защитник, покажись, спасай! Всё простит благодарное отечество за такой дар. Это где ж ты видел благодарное отечество? Верней всего, подарок примут — а самого к ногтю. Виноват, не получится, по крайней мере сразу. Карты-то нет, только самолично могу показать, без меня сто лет не найдёте. А уж когда возглавлю экспедицию, да официальная регистрация открытия... Тут, пожалуй, есть шанс, что мелкий проступок забудется. Обвинение должно отпасть, не будет враг родины давать ей в руки такую мощь. Кхе, на здравый смысл полагаешься? А он снят с вооружения. Были люди большой науки, давшие нечто весомое, и тем не менее не избежавшие сталинской благодарности.

Однако, вынырнуть с такой находкой не то же самое, что с голыми руками: вот он я, берите.

И так сладко было стать собой, настоящим искателем, с талантом, интуицией, везучестью, что плюнув на осторожность, работал шумно, открыто. Орудовал топориком, звонко тюкал своим долгоносым молоточком. С неделю вроде зря мучился, но весёлой злости не терял, чувствовал — есть.

И вот на закате, в темноте почти, наткнулся на выход пласта, да какого! И не тусклый, а плотный, густо-чёрный. Или в темноте всё чёрным кажется? Зажёг сухую ветку, посветил — никакого сомнения: его величество уранинит. А ниже по сбросу — даже урановая смолка, скрытно-кристаллическая.

Так и упал в слякоть эту, заплакал внезапно, сильно, с облегчением и жаркой благодарностью... Богу? Судьбе? Самому урану этому, спасителю и убийце?

В следующие дни надо было очертить предположительно рудное тело, похоже — значительное, это вообще в мелкой расфасовке не продают — если уж найдёшь, то не чайную ложку. Потом упаковать образцы да и помаленьку домой.

Через неделю, придав себе по возможности легальный вид, побрился, надел два года хранимую новую курточку, выбросив почти все вещи и инструменты, налегке и открыто пошёл на тракт, в мир людей, попутных машин, вокзалов. Видел милиционеров, командиров в разных фуражках, даже в купе ехал с энкаведешниками — никто документов не спрашивал, внимания не обращал.

Только в Москве, на Каланчевке, дрогнул. Домой? В эту комнату? Они и сейчас там стоят, эти трое... Ох, совсем спятил, кажется. Боишься? Ладно, дуй на работу.

И вот родное заведение, трёхэтажный, ещё прекрасный барский особняк. Предъявил свою корочку, поднялся по мраморной лестнице. Главное, не дрожать, объясняться спокойно. Прямо к шефу. По крайней мере, один конец будет.

Секретарша сонно глянула, кивнула, не прерывая телефонного разговора. Такой же дородный и пучеглазый шеф указал на кресло и продолжал что-то вычёркивать и подписывать в своих бумагах. Не вскочил, оружие из ящика не выхватил, "караул" не закричал. Умный человек шеф, давно известно, однако это слишком — совсем на меня не реагирует, будто я вчера тут сидел.

Потом вякнул:

— Ну? Что у тебя?

Геолог просто высыпал на большой стол шефа свои образцы.

Вот тут шеф вскочил, метнулся за лупой, вырвал прибор из стенного шкафа. Пока он трясся, хрипло дышал и не верил приборам, геолог невразумительно бормотал, что с группой разминулся, пришлось действовать в одиночку. Виноват, конечно...

— Ладно, победителя не судят, — уместно заметил шеф. — Объём?

— Несомненно промышленный. По первым предположениям...

— Где? Карту! — и шеф протянул свою пухлую руку.

Но геологу нечего было в неё положить: тонул, горел, все бумаги погибли... Но на местности покажет с закрытыми глазами. Три месяца в этом распадке...

— Хорошо, — решил шеф, — отсыпайся до понедельника. Самолёт даю, летишь с группой и госкомиссией. Ты не суеверный? Под Сталинскую премию уже можно, считаю, занимать. Я не суеверный. Нужны деньги? Даю...

Геолог вышел как во сне. Он ждал другого. Шеф его не ловил. И не прятал. Эмки с чекистами у подъезда нет. Геолог сел на ступеньку, ноги не держали. Из него вырывался визгливый удушливый смех, толчками, как рвота. Умён, хитёр, ничего не скажешь. Два года мозги выламывал, угадывал, вычислял, как его будут ловить. Не считай противника слабей себя. Как бы я действовал на их месте?

А они и не подумают действовать как ты, как честный, ответственный, убеждённый в своём долге человек. Что им надо? Обезвредить врага народа? Прекрасно они знают, что никакой ты не шпион, а они не рыцари революции. Им надо свою шкуру сохранить, они просто не доложили, что струсили. Трое вооружённых чекистов — и позволили... Да их бы посадили, а то и шлёпнули, поскольку опозорили и потеряли. Схватили они ещё кого-то для плана, какая разница? А геолог оказался в отъезде, только и всего.

— Не было этого. Не застали мы его. Понятно? — цыкнул Старший ещё на пороге комнаты геолога.

И поехали за другим.

И что интересно, эта новая и окончательная версия не складывалась по кирпичику, не выстраивалась тут на ступеньке шаг за шагом, как бывало прежде, в зимовье. Оказывается, эта версия давно пряталась в нём, полностью готовая, и сейчас выскочила вдруг на свет чётко-ясно.

Вот как! Это был бой с тенью — с воображаемым противником. У боксёров применяется такая тренировка. Значит, провёл бой с тенью. И тень мне два года била морду — жуткое дело.

Ну всё. Можно идти домой, в ресторан, к Нежке на Голубятню.

А если опять придут ночью? Валяйте, теперь стреляю через дверь. Подумал о них и не похолодел, спина не взмокла. Ещё раз проверил себя: вдруг на улице бросятся с двух сторон? Посмотрим, не впервой, я уже спины ихние видел.

Так вот оно что. Кандалы свалились, страх пропал. Ну он, конечно, отпрыгнул бы от брошенного камня, закрылся от удара, спрятался от преследователя, но липкий обезволивающий страх ушёл. И теперь — совсем. Уцелею или сдохну, но тряпичной куклой в ваших руках не буду.

— И обошлось? Ничего ему не было? — поинтересовался бородач.

— Должно быть, враги действительно решили его НЕ ЗАСТАТЬ, — сказал рассказчик. — Даже квартира опечатана не была, дворник запер её на гвоздик, набил фанерку на сломанный замок.

— А на Нежке он женился? — поинтересовалась Змейка. Одновременно и сорокалетний потребовал разъяснений:

— А столкнись он с чекистом этим в городе, в театре?

— Знаете, за два года и на Лубянке произошла смена караула. Очень многие сажавшие оказались сидящими. Возможно, и гости геолога сменили мундир на ватник. И всё-таки на этом не кончилось. Ещё аукнулась эта история самым неожиданным образом. Случилось так, что...

— Ладно, другой раз расскажешь, — перебил бородач. — Пошли, сейчас уже метро открывают.

1987